Рекомендовано для обсуждения в рамках литературного семинара.
Капли
Как хорошо лежать в траве под деревом, ощущая спиной влагу сочной травы и глядя вверх на бесконечное синее небо с отголосками миновавшей грозы — скоплениями пузатых кучевых облаков. Ветер легкими вздохами треплет этот тёмно-зелёный с загрубевшей от долгих лет корою дуб, который, должно быть, пережил не одно поколение лежащих под ним людей. Ветер подует и откинет вьющиеся рыжие волосы с гладкого лба, усыпанного веснушками; упадёт с дуба тонкая веточка; капли обрызгают лежащего, и он лениво поморщится.
Дуб стоял на опушке редкого леса, за которым притаилась маленькая деревня — дом лежащего. Глядя из под тени этого зелёного старика, он видел, лоснящийся словно мокрая шерсть могучего зверя, луг, чуть волнуемый приступами тёплого летнего ветра. Не бесконечный, но просторный луг терялся неровным краем в следующем перелеске, и так продолжалось на многие километры во все стороны. Лежащий знал это, и, когда тонкая дубовая ветка упала рядом с ним, обрызгав лицо холодными каплями, он, вставая с земли, в очередной раз окинул взглядом до мелочей известный ему пейзаж.
Он встал, отёр рукой лицо и, после характерных потягиваний долго лежавшего человека, поднял с примятой травы ту самую ветку. То ли он хотел швырнуть её подальше в низину луга, то ли взять жёлудь и закопать у себя в огороде — не известно. Известно то, что, подняв этот тонкий деревянный палец с листьями на конце, он обратил внимание на один из жёстких листов с оборванным краем. Оторвав лист, человек присмотрелся.
На этом листке, в середине, образовался крошечный резервуар, наполненный прозрачной дождевой водой. По краям резервуара висели несколько круглых дрожащих, под движением аккуратной руки капель.
Могучая, в сравнении с листом, рука сделала круговое движение, и вода из центра, повинуясь законам природы, сделала круг по краю зелёного резервуара. Вода забрала с собой обособленные капли. Её стало чуть больше, но те капли, что находились на неровных краях дубового листа, потеряли свой блеск и полусферическую форму, превратившись в однородную жидкую массу.
После этой манипуляции, разрушившей природную экспозицию, человек заметил, ещё одну, последнюю каплю. Она дрожала, переливаясь радугой в падающем на неё луче солнца, на самом дальнем краю листочка, куда не достала вода во время своего движения. Эту каплю нельзя было достать иначе, как вылив всю воду из своего уютного пристанища на землю. Обхватив пальцами черешок — шею листа, человек легко наклонил его противоположным краем вниз.
Человек услышал лёгкий всплеск. Он сделал то, чего хотел и на что имел право. Но с точки зрения маленькой, блестящей, цепляющейся за рваный край дубового листа, капли, произошло необратимое, разрушающее её событие.
Будучи самостоятельной каплей, она была прекрасна, но соединившись с себе подобными, растворёнными друг в друге каплями, она стала не отделимой частью общего и потеряла свой блеск. Подобно сферической форме её блеск и упругость поверхности растворились. Она исчезла навсегда, перестала существовать отныне. И кончилось её превращение стремительным падением вниз с головокружительной высоты.
Дальше последовал удар о землю. От удара водная масса разбилась на новые капли. Эти капли были совсем иного рода. Они были испачканы, в них виднелись песчинки, пылинки и прочие компоненты почвы. Они не блестели, а лежали на земле, покрытые печальной тенью.
Вскоре все эти капли впитаются в землю и, снова умерев, дадут пищу корням старого дуба.
***
Человек кинул листок на землю. До его слуха донеслись приближающиеся суровые шаги множества ног. Топот всё нарастал и приближался, но человек, стоявший под дубом, желая знать что происходит, остался на месте.
Из леса бежали люди в военной форме, нагруженные огромными рюкзаками, с автоматами наперевес. Они бежали на него. Мутные, с нездоровым блеском безумства, глаза были устремлены сквозь стоявшего. Не обращая внимания на сопротивление, толпа стала увлекать его в след за собой. Все попытки протиснуться сквозь бегущих вскоре были прекращены из-за боязни быть растоптанным тяжёлыми солдатскими сапогами. Он побежал с толпой.
Вот они пересекли поле — он узнал, что родная деревня разрушена ими. Вот миновали перелесок — ненависть прошла. Другое поле — он уже в форме; каска скрыла его рыжие волосы. Перешли реку вброд — он смеётся над солдатскими анекдотами; лицо покрылось грязью и веснушки сошли с него, оставив морщины. Уничтожили очередную деревню — он грабил со всеми и больше всех.
Солнце садится — они бегут через очередное пушистое поле, оставляя после себя мятую траву на вытоптанной земле, и он бежит. Он не говорит больше, только кричит как бешеный зверь, брызжет слюной, страстно горят его мутные глаза под серо-зелёной каской. Он стал частью этой толпы. Он со всеми, такой же как все. Он любит их и они любят его.
Остановка
1
Три синих, потрёпанных людьми и химическим заводом, торговых палатки состроили из себя автобусную остановку. Они встали в ряд и, казалось, собрались исполнить танец маленьких лебедей. Их крыши — балетные пачки слегка касались друг друга, но одна единственная толстая нога (все трое были одноноги) никак не способна была согнуться в изящном движении первого шага. Кроме того, эта улица была слишком тесна для них, а толпы, проходящих мимо потенциальных зрителей, не платили за представление. Палатки не танцевали уже из гордости, должно быть, они знали, что никто не ценит их по достоинству, все только пользуются ими для удовлетворения своих мелких нужд. «Ничего в них прекрасного нет» — презрительно думали палатки. Или не думали. Сложно думать не имея головы на плечах, не имея даже самих плеч.
Улица, на которой стояли палатки, упиралась в здание только что отремонтированного вокзала, из-за этого на ней всегда было многолюдно. Первые этажи близлежащих домов, плотно забитые магазинчиками, предлагали разного рода барахлишко, как съестное, так и не очень. Один из таких домов нависал над нашими примами автобусной остановки. Вокруг, с боков и между располагались всякого рода торговые ящики и прилавки на чрезвычайно малом отрезке тротуара; они нарочно затрудняли путь от и до вокзала. Такое расположение товара, по мнению продавцов, должно было вызывать интерес покупателей, но фактически вызывало только негодование и ругань. Внутренний мир палаток был также богат на всякого рода ширпотреб; может, от того их и не воспринимали всерьёз, считали дешёвками?
Да, по большей части, все так и считали, если вообще задумывались об этих палатках. Но был один человек, который, пожалуй, даже ценил их. Он не то чтобы думал о них любовно, не то чтобы благодарил, но они знали, что не будь их, этому человеку было бы гораздо хуже, может быть, совсем невозможно.
Помню его загорелое опухшее лицо (такое бывает, когда всё время проводишь на улице), седые слежавшиеся волосы и вечно прищуренный взгляд. Он всегда носил какую-то затёртую рубашку не понятного материала и покроя. Штаны, подобранные к рубашке, были оборваны чуть выше голых ступней.
Лето щадило бездомного своей тёплой погодой. Остановка давала кое-какое укрытие, а порой и пузырёк елового одеколона или настойки боярышника для поддержания здоровья сердца и гигиены полости рта. Иногда вокруг бомжа собиралась компания по интересам. Они долго просиживали на железной лавочке, беспощадно приваренной к ноге одной из палаток, разговаривая о политике, философии и делясь жизненным опытом. Время от времени между собеседниками возникали споры; бывало даже, что спорящие опускались до рукоприкладства. Один из таких споров закончился для нашего героя синяком под глазом.
Кроме приведённых уже причин жить на остановке, есть ещё одна: в местах скопления народа безопаснее. Хоть у бездомного и был подбит глаз, но его всё-таки не пырнули розочкой в бок и не запинали ногами до потери сознания. А если мимо проходили полицейские, то он делал вид, будто ждёт свою маршрутку.
2
Вот уже не первый день я проходил мимо этой остановки. Сначала ранним утром, а потом поздним вечером. Иногда и в течение дня я пробирался сквозь ящики с газетами, тряпьём и фруктами по своим абсолютно никому не интересным, но безмерно важным для меня делам. Он постоянно был там. Сидел, сгорбившись и закинув ногу на ногу или — обычно вечером — лежал на одной из трёх металлических скамеек. Я замечал его и фокусировал на нём свои мысли, когда шёл один. Дело в том, что одиночество притягивается к одиночеству. Я как бы хотел избавиться от одиночества, разделив его с тем, кто поймёт; с тем, кто так же одинок, сидя ночью на пустой остановке под отчуждённым светом низкого фонаря. Не знаю, понимал ли этот человек хоть что-нибудь, скорее всего, мне просто хотелось думать, будто он что-то понимал.
Тяжело жить на улице, тяжело быть складом для чебуреков, когда хочешь заниматься балетом, и тяжело грустить о своих проблемах, глядя на одинокого бомжа. Потому что всё пройдёт: и люди пройдут, и маршрутки проедут. Останется только он и три торговых палатки. А мы будем сидеть в тёплых и светлых домах, пока наши горести лопаются, подобно воздушным шарикам, напоровшись на колючую щетину его жизни.
То, что ему некуда больше идти, удерживало бездомного рядом с палатками. Он создавал для них — во всяком случае палатки могли так фантазировать — некое подобие компании, общества, семьи, если угодно. Благодаря ему они считали себя значимыми, видели смысл в своём существовании. И пусть всё это был самообман глупеньких синих палаток, но самообман, который дарил им радость; и они дарили в ответ.
Дарить — одна из важнейших потребностей, и они дарили бездомному свою любовь, пытаясь согреть по ночам его горбатую спину своими холодными боками. Должно быть, они даже украдкой улыбались, переглядываясь друг с другом, когда он сопел во сне заложенным носом.
3
На протяжении многих дней компания из четырёх синих, влюблённых друг в друга существ была неразлучна. Но пришёл день расставания.
Солнце было в зените и припекало как-то по-особенному: все предметы имели несколько искажённый окрас. Режущие глаз блёклые оттенки таких знакомых цветов добавляли какой-то нереальности окружающему миру. Бездомный привычно сидел на остановке, оперевшись сухими руками о лавку и поглядывал из стороны в сторону. Мимо всё так же проходили люди — кто-то постоянно приезжал на остановку, в надежде выбраться из замкнутого круга пересадок в общественном транспорте через вокзал.
Из прохожих неожиданно выделились два лица в форме. Их суровые выбритые физиономии продвигались вдоль по улице к остановке, их глаза вонзились в скрюченную фигуру бездомного.
Он, конечно, сразу заметил полицейских и угадал их намерения. Нельзя было мешкать, ох, нельзя! Он слишком хорошо помнил нежность прикосновения полицейской дубинки к рёбрам в прошлом году в отделении, когда его забрали бесчувственного со скамейки у подъезда с зелёной дверью. Не то чтобы «менты — козлы», но с кем не бывает? Люди срываются, орут друг на друга, иногда бьют, иногда насмерть. А тут ещё и работа располагает: насилие, как известно, порождает насилие; жестокие профессии ожесточают людей.
Вот босые ноги касаются асфальта и начинают нерешительно обходить автобусную остановку, скрывая сверкание пяток в её тени. Было видно, как всё туловище бездомного пульсирует, подобно одному огромному сердцу. Вместе с ним дрожали — но не от страха, а от злости и напряжения — торговые палатки (та, за чей бок он держался, даже пыталась наклониться и спрятать его под своей юбкой). Эти частые сокращения четырёх тел задавали общий волнительный ритм для всей уличной какофонии до тех пор, пока две пары сапог не отыграли свою партию, разрешившую это затяжное крещендо.
В таких ситуациях пишут, что для главного героя время замирает, все чувства его как бы обостряются, жизнь проходит перед глазами. Но для напуганного бездомного перед глазами прошли целых две жизни, обе — полицейские. Они прошли и не обратили ни какого внимания на вжавшуюся в стену фигуру. Прошли молча и без какой-либо цели, как проходят многие и многие жизни, в особенности жизни госслужащих. Всё вернулось на круги своя: полицейские исчезли, бомж уселся на лавочку, а напряжённое дребезжание воздуха сменилось расслабленным ветерком.
4
Дело приближалось к вечеру. Очередная маршрутка выпустила пассажиров и приняла в своё брюхо новых. Жёлтая дверь захлопнулась, и четырёхколёсная газель резво поскакала по кочкам двухполосной дороги. В этот раз она уносила с собой босоногого седого бомжа с подбитым глазом — он просто забрался внутрь вместе с другими пассажирами, не говоря ни слова. Последнее, что увидели три синих палатки, был хвост чёрного дыма, исчезающий за поворотом. В первый и последний раз они видели эту газель. Между ними потом мелькали догадки о том, что машину сдали в ремонт или продали в другой автопарк после этого рейса; всплывали и более печальные предположения об автомобильной катастрофе, в которой все, включая водителя, погибли.
Я стоял несколько поодаль, у угла соседнего дома и наблюдал, как хмуро нависли над дорогой три синих палатки. Из них словно ушла вся жизнь, и яркое солнце излучало мертвецки бледный, практически лунный свет на их хмурые, обвисшие юбки. Думаю, они хотели упасть, пытались упасть. Вот только забетонированные корни предательски прочно сковывали их волю, свободную по своей натуре, но сдерживаемую гражданским долгом: служить втроём в виде единой автобусной остановки до скончания своих дней.
«Он такой свободный. Это прекрасно...» — подумали они, когда дым от маршрутки совершенно рассеялся.
Синяя краска редкими крупными каплями начала стекать по их бокам прямо на скамейки, которые ещё пахли им. Был жаркий день, поэтому прохожие думали, что краска попросту не выдержала и даже ругались, испачкав руку или край одежды в чужом горе.
Палатки и по сей день стоят, где были. Все трое. Но никогда больше их угнетённые силуэты не напоминали мне балерин.
Ночной поезд
Я живу далеко от вокзала,
Сквозь который текут вагоны.
По ночам их печальные стоны
Слушать — лучшее, что мне осталось.
Их движение — жизнь. Больше
Видишь жизни в других странах.
На дорогах пустых самых
Память глаз тобою полощет.
Нереальных миров палитра
Застилает полглаза пледом.
Влага вытеснена Архимедом;
Ванна разума раз–лита.
Однотонный пейзаж дома,
Натюрморт полукровки-леса
Не имеют, как вещь, веса;
Раскрываются как идиомы.
Точно также весь «мир после»
Заключает в себе память.
Смысл вещей больше не вещами
Обусловлен. Они площе
Чем бумага. На ней чёрным
Отпечатан двойник мысли.
Если слышу гудка выстрел,
Значит поезд кричит «помни».
Уезжай
Я не знаю этих дворов.
Я не знаю этих квартир.
Незнакомый бездомный, вздохнув,
Взглядом томным трамвай проводил.
Скачки стук вдоль по рельсам – трамвай
Покатился домой. Там он смолк.
Что мне дом? Дом весь мир, дома нет
Промеж стен у кирпичных домов.
Я бездомен. Без домен я зверь,
Ну а с домнами – гулкий трамвай;
Просто вещь, цель которой был крик:
Уезжай, уезжай, уезжай!
Ничтожность
Скрип двери, болтающей на ветру,
Нарушит душную немоту.
Стон половицы под голой пяткой
Вторит танцующему в припадке.
Шорох одежды, в которой тело
Делало то, чего не умело,
Просит ещё, но весьма не смело.
Лёгкие кружатся хлопья пыли:
Так из неё целый мир слепили.
Но на секунду постой. Постой.
Слышишь?Последний удар – глухой –
Он промахнулся, рукой попав
Мимо, ничтожность к себе прижав:
Так пустоту познаёт космонавт.
Нет ничего. Только скрип и шорох,
Пыль оседающая на шторах.
Пятка умолкла, но слышен стон:
Так по ребру удар повторён.
Никаких перемен
Я к тебе непременно приду,
Но когда – ещё точно не знаю.
Никаких перемен. Рандеву
Состоится по-прежнему. В мае.
Никаких перемен. В декабре.
В сентябре. Как всегда, неизменно.
Пошатнётся мужик во дворе,
Медсестра не нащупает вену.
Ты не в Вене. В июле. Всегда
Восхищайся величием века.
В январе. В феврале. Проводя
Октябри при наличии снега.
Неизменно ничто: ни апрель,
Ни ноябрь в дни дождливой погоды,
Ни унылый июнь-скорострел.
Никогда. Ничего. Не пригодны
Мелководные августа дни –
Петуху ни тонуть, ни напиться.
Под кадык воротник застегни –
Не летает домашняя птица.
Расстегните ширинку – весна.
Только март омерзительно зимний.
Никаких перемен. Никогда
С этих глаз не расплачется иней.
Круглый год знай: однажды приду,
Неизменная, как твоя поза.
Всё равно вечер равен утру
И неважно как рано, как поздно.
Жди меня. Никаких перемен.
Надевай на себя одеяло.
Ты довольно закутался в тлен.
Я приду. Я тебе обещала.
***
Я очень скучаю, мне очень плохо.
И в голову лезут ужасные мысли.
Всё жду и жду окончания срока,
Но никак не могу высчитать.
Всё хочу сказать, всё хочу сказать,
А чего – я не знаю сам.
Я пою на разные голоса,
Только свой всё не передам.
Ничего не знаю. Только грустно, грустно.
Ничего не знаю, что впереди.
Там не то чтоб свет, там, скорее, пусто.
Не кому сказать: доведи.
Не чем говорить, говорить не о чем.
– Плохо? – Плохо.
–Тоска? – Тоска.
Как родился, так проживу неучем,
Растворяясь в мраке Череповца.
Я очень устал, мне дурно, плохо.
Если ты фонарик – гори, гори.
И ещё: не забудь своего лоха,
Не умеющего говорить.
***
1
Люди ложатся спать,
Выключив в доме свет;
Каждый, кто под и над,
Суток проходит треть.
Люди лежат одни.
Люди лежат вдвоём.
Выдохни в вдохни
День, сокращённый сном.
Каждый, кто слаб и гол.
Каждый, чей дом — скамья.
Немец, араб, монгол.
Женщина, муж, семья.
Тот, кто давал приём.
Кто управлял страной.
Вместе, один, вдвоём
Спят к потолку спиной.
Спят ли, не спят? Кто их
Всех разберёт? — не я.
Слышно, как дом затих,
Значит, пора унять
Взгляд воспалённый днём,
Ищущий что-то вне
Дня, что переживём
И погребём во сне.
2
Ночь. Темнота. Сосед
Жмётся к стене щекой.
Что-то ему смотреть
Сон не даёт простой.
Что-то он видит и
Что-то всё не уйдёт.
Так глубоко внутри
Щемит, бросает в пот.
Я приложил к стене
Ухо и слышу скрип,
Звук, будто вздох, — не мне —
Неадресованный сип.
Шёпот, шуршанье, шаг.
Встал, подошёл. Балкон
Резко открыл, мешал
Слушать его шансон
Из проезжавшей двор
Ржавой шестёрки ВАЗ.
Вынесен приговор
Репликой: «Нецензурная брань».
Вот мой сосед опять,
Скрипнув спиной, к стене
Ляжет, промнёт кровать,
Вроде бы всё, но нет.
3
Нет он не спит, не спит.
Знает, что не беда
Эта шестёрка. С ним
Что-то совсем не так.
Люди давно лежат,
Спят, только он — никак.
Вроде бросает в жар,
Вроде мороз, сквозняк.
Вот головой стучит,
Я отвечаю, мол,
Знаю. И кирпичи
Нам не преграда. Пол
Ночи ещё пройдёт.
Утром тебе вставать.
Выпей чего-то от
Этого. И молчать.
Не говори. Лежи
Молча, смирись, оставь.
Ночь переждать лишь бы.
Солнцу вернуться дав,
Сам ты вернёшься в свет.
Там, где в потоке всех,
Ты потечёшь как все
Мимо себя — успех.
4
Люди проснуться днём.
Женщина, муж, семья.
В розницу и вдвоём.
Тёплой стоит скамья.
Будет вещать экран,
Будет греметь оркестр,
Люди из разных стран,
Люди из разных мест,
Люди идут вперёд,
Весело, хорошо.
Весь разношёрстный сброд
Встал и, зевнув, ушёл.
5
Но остаётся ночь
Взглядом из-за окна.
Ночь ночевать не в мочь…
Будит нас тишина.
Так не хватает нот
Музыки и речей,
Да никак не уснёт
Мой сосед заболев
Тем же, чем болен я.
Так от заката до…
Пенится простыня,
Просится в домофон.
Сразу со всех сторон
Будто стучат, — вы кто?
Я не помощник. Вон,
Тоже ищу у строк
То, чего не нашёл
Ночью, пока все спят;
Перевернувши стол,
Скатертью сам обмяк.
6
Люди лежат, всхрапнув:
Вместе, одни, вдвоём.
Кажется, мой недуг
Смотрит в дверной проём.
Кажется, что идёт
Прямо из-за стены
Или на оборот,
Ведь глаза не честны
С нами. И я к нему
Лезу в проём, в кровать.
Здравствуй, ты кто, ау?
Будем мы вместе спать.
7
Нет, подожди, увы
Этот сосед — обман.
В ночь пострашней совы —
Это всё был я сам.
Это схожу с ума,
Это смотрю в окно,
И отражает тьма
Простыни полотно.
И отражаюсь сам
Вместе с… один, один!
Кинуть бы мысли в спам,
Вот бы не приходил
Страшный сосед ко мне.
Имя ему «один».
Люди лежат во сне,
Людям мы сон простим.
8
Всякий, кто спит вдвоём,
Счастлив уже и тем,
Что не один. И дом
Полон простых проблем.
Каждый, кто порознь спит,
Гладящий простыню,
Чувствует жар ланит
Грудью и жар внизу.
Каждый, кто спит один,
Знает, что одинок.
Мучается самим
Им. Совладать не смог.
Так до зари гори,
Стукаясь в стену лбом.
Люди лежат в ночи,
Люди со всех сторон…
***
Он ползёт за мной – раздаётсядрожь.
Так земля дрожит, как мои колени.
Он ползёт.Весь леспревратив в поленья,
Превращаетлица в гримассырож.
Он ползётодин, шевелитусами,
Слышу, будтохочетсказать, настичь...
Жизнь проходитсерымиполосами,
Наступаетбудничныйпаралич.
Он ползёт, пугаяоравуптиц,
Приминаябашни к земле, как рожь.
Он ползёт – всё падаетниц.
Всё в моихглазах. Превращаетлес
В пепелищечёрное до воды,
Что поилакорни сосны-вдовы,
Но теперьпросохла. Я самисчез.
Убежал. Очнулся, смотрю назад:
Он ползёт не спешно, но не отстал.
Я уже устал от него бежать,
Не успел ещё досчитать до ста,
А уже тяжёлаяголова.
Но до ста шагов не хватает. Вес
Пятидесятималоват.
Вес сосны, что пала, в грозу весной,
Оставляярядомторчать одну
Из того ж ствола, только не согнуть...
Что же с весомстало, что с тойсосной?
Очень просто – весобессилилвесь,
А торчатьосталась та, что сильней.
Весь огромныйлес лихо пал, исчез,
Но она осталась и вес при ней.
Победит длина, глубина корней,
Победитупрямость тоску и зной,
Параличбледно-серыхдней.
Это смелость, стойкость, позвольотдать
До земли поклон, даже три не жаль,
Только видишь, мне бы бежать, бежать,
Да не знаюсам сколько вёрст, куда...
Не смотри ты так, не качай мне вслед,
Словно пальцем, веткой. Не обвиняй.
Знаю сам из самыхнемыхбесед,
Знаю сам всё худшее про меня.
Знает большетот, кто спешитдогнать.
Оттого бегу от него меж дач,
И дрожит на ходу нога.
И на светакрай, в середину тьмы,
И куда б не шёл не укроюсьтам.
Он ползётбесчестно – по головам,
И не важно где – мы не спасены.
Повернусьлицом, задрожу листом.
Принимаю!вот я – бери как есть!
Говори мне всё, говори все сто,
Все процентыправды, отбросивлесть!
Он смотрел в глаза, не решаясьлесть.
Я проснулсяновым,чуть-чутьиным,
Обретаямалый, новес.