Умный поиск



Лебедев Илья (18 лет, г. Вологда)

Рекомендовано для обсуждения в рамках литературного семинара.

Кротовая нора

– Ну и темень! – сказал Ёж и осторожно зажёг керосиновую лампу. Своды норы озарились слабым светом, забегали тени. Пахнуло сырой землей – наверное, на поверхности шел дождь. Из глубины вырвалось эхо.

– Зря ругаешься, товарищ Ёж. Мы уже N лет как грамотны… – сказал Крот-полиглот, щурясь от света. Он не привык разговаривать с кем-то, кроме себя. Крот размером с небольшого поросенка постоянно кряхтел по поводу и без, что вызывало у Ежа отчаянное желание огреть его чем-то тяжелым.

– Да я не про это… Ничего ведь не видать.

– А… так я это… слепой… – ответил Крот. По жизни он был скорее теоретиком, нежели практиком.

– Ну что, где твои черви? Давай поживее.

– Сию минуту!

Крот неуклюже побежал к одному из подземных ходов, но по пути споткнулся и упал. Еле поднявшись, он отряхнулся и медленно, как престарелый генерал, заковылял к тоннелю. Но там червей не оказалось.

– Товарищ Ёж, помогите! Я забыл, куда припрятал червяков, – позвал на помощь растерявшийся Крот.

Ёж прискакал на место, как разъяренный Минотавр.

– Что значит забыл?! Ты понимаешь, о чём говоришь? – будь в этот миг у Ежа фуражка и наган, он бы заставил Крота сознаться в шпионаже.

– Покорнейше прошу прощения, года уже не те… Память подводит.

– Память, говоришь, подводит? А совесть в твои года не подводит?! Ты понимаешь, что я из-за тебя могу прогореть?!

На самом деле Еж не мог прогореть из-за Крота, тот задолжал ему лишь пару жалких червяков. Но для Ежа это было уже дело принципа.

– Сколько у тебя этих тоннелей?

– С десяток будет… Я последнее время не рыл. Читал… Сейчас занятная книжка вышла. Об этих, как его… хоботах, хогвартсах… Ну тоже в норе живут… – Крот-полиглот усиленно покряхтел, как бы напрягая память, но из этой затеи ничего не вышло.

– Плевать я хотел на твои книжки! Пошли!

Еж забрался в другой тоннель, который еще не исследовал Крот. Своды туннеля были ненадежны, как рыночная экономика, и Ежу показалось, что они вот-вот обвалятся.

Никто не знал, почему Крот столь упитанный. Возможно, причиной был сидячий образ жизни, который он вел, читая книги. Может быть, всему виной – неправильное питание. Сам он считал, что это возрастные изменения, с которыми нужно смириться.

Норы полностью соответствовали габаритам Крота. Для Ежа это были целые пещеры, соединенные ходами, где с потолка торчали коренья трав, повсюду копошились жуки, сыпалась на голову земля. Продвигаясь по этим катакомбам, он чувствовал себя частью некой тайны.

Еж шел первым. Он хоть и был материалистом, но совершил ошибку, о которой речь впереди… Червяков нигде не было видно, зато появился запах гнили – неподалеку явно что-то сдохло. Каждые пару-тройку шагов ёж подпрыгивал оттого, что ему на хребет валились комья мокрой земли. Огня в керосинке заметно поубавилось. Было душно.

Они брели уже около часа, но выхода или тупика не наблюдалось. Червяков тоже не было видно.

– Куда ты меня завел, отвечай!? – прокричал Еж. Раскатистое эхо вторило, будто бы передразнивая.

– Так вы сами нас сюда завели, товарищ Ёж, – промямлил Крот.

– Иди к черту!

– Ну вот, опять вы ругаетесь, товарищ Ёж… Не надо ругаться, я старый больной крот…

– На жалость давишь, туша?! Что нам теперь делать? Я поступил очень глупо, что пошёл первым.

– О, вы поступили очень благородно, что пошли первым. Все идет по плану, товарищ Ёж.

– По какому еще плану?!

– О-хо-хо, – по-старчески рассмеялся Крот, – Как по какому? Плану вашего же убиения, товарищ Еж. Не вы один любите червяков больше жизни. Так соизвольте же, покорнейше прошу, с этой самой жизнию и расстаться. И червяков вам не видать… Извините.

У Ежа иглы встали дыбом, и керосинка загремела в лапе. Затылок задымился, а острые маленькие зубы застучали военный марш Шуберта. Но крепким рассудком Еж понимал, что навались на него Крот, – от материализма и мокрого места не останется.

Поэтому Еж рванул так быстро, что окатил Крота землей с ног до головы. Медлительный и подслеповатый Крот не сразу понял, что случилось, но затем на удивление резво принялся ползти на паре огромных когтистых лап. На бегу Еж чуть не швырнул во врага керосинку, но вовремя опомнился: свет дает надежду. И тут же на ум пришла надпись над входом в тоннель, что-то вроде: «Оставь… всяк… входящий» – он думал, что это собирают пожертвования. В этом и была его ошибка.

Землю сменила вязкая глина, и трудно было бежать. Сильно меньше стало кислорода. Еж ступал по-кошачьи, но тоннель все равно обрушивался. С каждым шагом позади Ежа что-то падало, и легкий озноб ударял в спину. Еж чувствовал, что Крот стремительно приближается…

Вдруг – удар в свод норы. Еще миг – брешь. Нечто непонятное, змеевидной формы, грохнулось на землю и расфуфырилось, как кобра. На это нечто вдогонку упала глина.

– Кто это?! Что это?! – крикнул Ёж.

– Гражданин Выползок к вашим услугам! – Выползок приставил хвост к голове, покрытой землей.

– Выползок? Дружественный субъект?

– Так точно!

– Слушай, помоги мне убраться отсюда. За мной гонится обезумевший Крот-полиглот, он хочет меня прикончить.

– Нет проблем, гражданин Еж! Для Вас – все, что угодно, – Выползок принялся отряхиваться от земли.

– Скорее, он догоняет!

– Залазьте, пожалуйста.

Еж резво вскочил к услужливому незнакомцу на спину. Она была мокрая от влажной земли и пахла куриным мясом. Затем наездник пришпорил Выползка, и они успешно штурмовали стену. Забраться на потолок оказалось гораздо труднее. Еж выпал из «седла» и болтался, как математический маятник.

Тут из-за поворота выскочил Крот-полиглот, морда у него была в пене, а усы завились, видимо, от напряжения. Еж лез по Выползку, как заправская макака, и вскоре нырнул в дыру. Крот ухватился зубами за хвост Выползка. Началось изощренное перетягивание каната – с матерной бранью, страданиями и покряхтываньем. Однако Крот подложил себе свинью: от нервов или излишнего азарта он так сжал зубы, что откусил кончик хвоста, и подбитый Выползок вырвался на свободу.

– Мы еще встретимся! – крикнул вдогонку Крот.

Потолочная брешь была особого рода: здесь теряло очертания Пространство, и Время замедляло ход. В открытом космосе Ёж с Выползком пробирались по тонкому льду, который от каждого движения тихонько похрустывал. Подо льдом астероиды, вращаясь вокруг своей оси, барахтались в пространстве, как телята в реке. Над головой – мчались друг другу навстречу, виляя хвостами, кометы. Где-то неподалеку прихорашивалась Венера. Она смотрелась в зеркало, а Марс подглядывал за ней, краснея от стыда. После паузы в несколько лет (Время перешло на галоп) Еж решил заговорить:

– Эх, куда нас занесло…

– Зато далекие галактики стали чуть ближе! – Выползок засмотрелся на Магеллановы облака.

– Товарищ Выползок, как думаешь, есть на Марсе жизнь?

– Конечно есть, гражданин Еж. И есть, и спать… Очень хочется спать…

– А знаешь что, Выползок? Мы ведь в кротовой норе…

После слов Ежа что-то щелкнуло, и Выползок испарился. Раздался удар молота о наковальню, откуда-то поднялась струя горячего пара. Перед Ежом возникли ворота размером с бедро упитанной продавщицы. Могучие железные двери неприступно поглядели на Ежа, но скрипуче запели и отворились. Крокодил, разевающий пасть… подумал Еж и, оглядевшись, зашел внутрь. Колючий не успел опомниться, как ворота с гулом захлопнулись.

За воротами Еж увидел удушливо синее небо и площадь, вымощенную грязно-серой брусчаткой. По ней ровными «коробками» маршировали бойцы в черных фуражках с кокардами в виде кротовьих морд.

Слева от площади возвышалась цитадель, шпиль ее напоминал раздробленную кость, а основание – растаявшую свечу. Еж едва не лишился рассудка, увидев ее впервые. Рядом с цитаделью стояла огромная статуя Технокрота. Это был Крот-полиглот, закованный в технологичные доспехи. Его маленькие вишнево-красные глаза ввергали в ужас любого, кто осмелился в них взглянуть.

Небо продолжало заплывать тучами и не скупилось на слезы. Из казарм справа от площади строем двигались полки. На каждый шаг они кричали один слог слова «Тех-но-крот». Четвертый шаг был пустым, и волной обрушивался на брусчатку. Еж подошел ближе, и его заметили патрульные. Красный прожектор ослепил Ежа, и от удара в висок Колючий потерял сознание. Конец тоннеля.

Вдруг  Еж полетел по спирали вниз, в огромную воронку с будильниками, и упал прямо на кровать из болотной ольхи. За окном надрывается выпь, солнце щекочет Ежу нос. Колючий фыркает и просыпается. Он в своей башенной комнате, как и всегда. Первым делом Еж щупает голову – нет ли кротовой норы. Нет, все цело. Он оборачивается и видит на столике сочный кусок копченой лосятины – наверное, это Снежок с утра позаботился о завтраке. И еще видит, как ветер раздувает шторы в открытое окно, видит, как облако стучится в голубой свод небес. И вспоминает о Кроте. Ведь сегодня Ежу нужно идти за червяками… Это был первый раз, когда Еж простил долг.

 

Перемен

Он грубо приветствует прохожих, нагло срывая шляпы. Когда вечер спускается на город шумом дождя, и загораются пестрые огни вывесок, он безрассудно мчится по набережной, пугает задремавших голубей, вырывает из рук делового старичка газету. Холодный и осенний. Здравствуй, Ветер.

В сумерках Ветер гулял по старой улице, вымощенной брусчаткой. Дружелюбно мигала тусклая трактирная вывеска, –  из кабака доносилась пьяная мужская брань. Ветер ступал мягко, почти на цыпочках. Вдруг из окна соседнего дома кто-то швырнул бутылку в сторону кабака. Она не разбилась, а угодила в увядший куст сирени, там и осталась. Ветер разглядел на её янтарном боку этикетку с надписью «Приходите ещё!».

Пройдя несколько метров, он свернул в переулок Макаренко, где стояли деревянные бараки. Для людей, что там жили, эти дома были не крепостью, а её развалинами. В свете фонаря Ветер увидел горькую картину: растрепанная мамаша перебиралась на другую сторону улицы, увязая по голень в грязи; за родительницей вереницей плелись дети, будто только что вылезшие из дымохода. Горе-мать потягивала сигарету, смердящую вьетнамской мазью. Достигнув противоположного «берега», женщина скрылась в бараке, оставив детей на улице. Хлестал холодный ливень, ребятишки укрылись под прохудившимся навесом, молча ждали. Из окна высунулся мужик с квадратным отёчным лицом, он гаркнул что-то невнятное, и дети мигом забежали в подъезд. Ветер миновал переулок Макаренко, не понимая, почему люди живут так.

Пройдя чуть дальше, он вышел в Цветочную улицу. Здесь летом из клумб выглядывали анютины глазки и маки, колосился сочный дерн. Сейчас же зелень завяла, но улица сама по себе была опрятна, без километровых выбоин и покосившихся многоэтажек по сторонам. Правда, не было здесь ни одного живого человека. Но Ветер бесстрастно прошагал улицу и свернул куда-то, больше его не видели…

Через полгода, весной, Ветер вернулся. Снова прогарцевал он вдоль кабацкой улицы. У трактира торчали из земли жиденькие блёклые сирени. В одной из них всё так же ютилась брошенная кем-то бутылка, однако «Приходите ещё!» куда-то исчезло. Из кабака по-прежнему доносились истошные вопли гуляк, треск табуреток звенел на всю улицу. Чуть не выломав двери,  из трактира на свет божий вывалились двое пьянчуг. Один из них, что поздоровее, схватил другого за грудки. «Руки прочь от социалистической Кубы!..», – заголосил второй, как потерпевший, и вскоре действительно потерпел – первый по-дружески вдарил ему под дых и ушел обратно в кабак. Восприняв сцену очень близко к сердцу, Ветер пошёл в переулок Макаренко.

Декорации сменили на весенние, а спектакль оставили прежним. Дети, босые и грязные, играли на улице. Мать их стояла на крыльце барака и курила все те же сигареты, из-за тепла сильнее пахнущие вьетнамской мазью. Щёки у женщины впали, волосы поседели, а руки болтались, как веревки. Бараки чуть скособочились, стояли раздутые, будто распираемые изнутри невзгодами обитающих в них людей. С еще большей горечью на сердце Ветер прошел в Цветочную улицу.

Выйдя сюда, он обомлел. Пред ним простирался райский сад, а не улица города. Газоны были засажены юными деревцами. В центре дороги, на островке безопасности, росли цветы. Ветер никогда не видел столь тонкой живописи, граничащей с ужасающим мраком соседних улиц. Кстати, в честь Года Литературы чиновники переименовали Цветочную в улицу Чехова, чтобы почтить память великого классика. Краем глаза Ветер увидел наклеенный на урну плакат какого-то депутата. «Скоро выборы…» – подумал Ветер и улыбнулся.

 

Юра Тучкин

Меня зовут Юра Тучкин. Я учусь в шестом классе. Класс у нас дружный, после школы мы часто ходим гулять. Зимой играем в снежки. Обычно ребята все вместе закидывают меня снегом. Потому что я большой.

Порой меня в классе дразнят. Мама говорит, это потому что я пухлый. Нужно просто не обращать внимания. Если бы у меня был папа, он бы, наверное, тоже так говорил. Ещё мама говорит, что я израсту. А я так и не спросил у нее, что это значит…

Меня дразнят из-за того, что я толстый. Но иногда мне кажется, что если я перестану быть толстым, то меня все равно будут дразнить. Найдут, за что. А если не найдут, то в конце концов будут дразнить меня за то, что я Юра Тучкин.

Когда меня дразнят, я стою и думаю, что бы сказать в ответ, но ничего не могу придумать. Проходит пара секунд, и все начинают смеяться. Я тоже смеюсь вместе с ними.

Это правда, что я люблю покушать. По субботам мама готовит вкусные пирожки: иногда печет шарлотку, а иногда – пирог с курицей. А по праздникам она делает мой любимый салат – с крабовыми палочками, я его много могу съесть. И маму я тоже люблю. В субботу часто приходит друг Димка. Мы с ним не учимся вместе, но он очень хороший. Едим пироги, а потом идем гулять или играем в компьютер.

Быть толстым не очень приятно. Это как будто у тебя нету руки или ноги. Ты вроде такой же как и все. Но не можешь делать то же, что другие ребята. Не можешь быстро бегать, не можешь высоко прыгать. Но я уже привык…

Говорю я обычно тихо. Мне кажется, если меня услышат, то произойдет что-то нехорошее. Обычно ничего плохого не случается. Но я все равно говорю тихо. Мало ли что...

У нас хороший классный руководитель – Валерий Сергеевич. Он веселый и любит над нами подшутить. Он учитель физики. Часто Валерий Сергеевич рассказывает интересные истории из своей жизни.

Сегодня суббота. С одной стороны, по субботам надо идти в школу, а с другой – мама готовит пирожки. И я все время не знаю, какая у меня суббота – хорошая или плохая. Но сегодня была плохая суббота.

После уроков мы сидели в нашем классе. Кабинет Валерия Сергеевича на третьем этаже, и отсюда видно гаражи и дорогу. Девчонки выставляли нам в дневники оценки – Валерий Сергеевич не успел выставить. У него много дел. Я заметил, что взрослые постоянно заняты. Но когда их спрашиваешь, чем они заняты –  редко отвечают. Наверное, я еще не дорос до серьезных вещей.

Валерий Сергеевич громко называл фамилию, предмет и оценку, а девочки выставляли отметки в нужный дневник. Мы с друзьями сидели на задних партах и слушали. Скоро пришел одиннадцатый класс – они уже совсем большие и через четыре месяца закончат школу. У них был урок, но Валерий Сергеевич не торопился начинать.

Мой дневник – последний. Вообще, я часто бываю последним. На физкультуре прибегаю всегда последним, из столовой прихожу последним. Я не знаю, что плохого в том, чтобы быть последним. Мне кажется, в этом нет ничего страшного. Просто другие прибежали быстрее, вот и все…

Валерий Сергеевич был сегодня в шутливом настроении. Мне выставили оценки, и я не нашёл «Четыре» и «Пять» по русскому. Я спросил у Валерия Сергеевича, где они. Он стал говорить мне: «Ты что-то перепутал». Но я не мог перепутать, я же помню, как два раза выходил к доске. Одиннадцатиклассники почему-то начали смеяться, когда я подошёл к столу, за которым сидел Валерий Сергеевич. Я просто не обращал внимания, как учила мама.

Никаких «Четыре» и «Пять» в журнале не оказалось. Зато оказались двойки. Валерий Сергеевич начал читать мои оценки одиннадцатиклассникам. Мне стало обидно. Другие учителя так не делали. Я люблю наших учителей.

Оценки у меня плохие. Мама никогда не ругает меня, даже за двойки. Она говорит, что детей ругать нельзя. Может, мама неправа?

Когда Валерий Сергеевич читал вслух мои двойки, мне стало стыдно и холодно, как будто меня закидали снегом. Я спрятал руки в карманы жилетки. Стало гораздо теплее, но почему-то дрожала нога в одном месте. Было тяжело дышать. Обычно, когда я так себя чувствую, то прошу, чтобы меня отпустили домой. Руки в карманах жилетки согрелись, и теперь мне стало жарко. Валерий Сергеевич еще не закончил.

Выяснилось, что на прошлой неделе он не выставил мне еще одну двойку. Одиннадцатиклассники смеялись, им было очень смешно, оттого что у меня четыре двойки, а не три. Я тоже хотел посмеяться, как обычно делаю, когда меня дразнят. Но не смог.

Валерий Сергеевич говорил еще минуты две. Обиднее всего, что он сам тоже смеялся. Теперь я дергал жилетку за карманы. Не знал, куда пристроить руки. Я уже не помню, что он говорил. Вроде про то, что мама не расписалась в дневнике. Она забыла.

В конце Валерий Сергеевич шутливо спросил: «Я не выставил тебе двойку, что ты должен сказать?». Я растерялся, покраснел. Не понимаю, чего от меня хотели. Потом кто-то с задней парты шепнул: «Спасибо». Я сказал «Спасибо», и все засмеялись. Я не знал, что мне еще ответить. Выходит, я поблагодарил учителя за то, что он не выставил мне двойку. Валерий Сергеевич отдал мне дневник. Одиннадцатиклассники смеялись над тем, что у меня четыре двойки по русскому. Но мне казалось, что они смеются над тем, что я Юра Тучкин.

Под конец Валерий Сергеевич сказал: «Видишь Юра, это одиннадцатиклассники. Они уже большие и скоро поступят в институт. Хочешь быть, как они?». Я молча пошёл к выходу. В какой-то миг мне захотелось ответить. Но не мог же я сказать, что не хочу быть таким, как они. Я мог их обидеть…

Поделиться

 

Метрика