Он грубо приветствует прохожих, нагло срывая с них шляпы. Когда вечер спускается на город шумом дождя, и загораются пестрые огни вывесок, он безрассудно мчится по набережной, пугает задремавших на тротуаре голубей, вырывает из рук делового старичка газету. Холодный и осенний. Здравствуй, Ветер.
В сумерках ветер гулял по старой улице, вымощенной брусчаткой. Дружелюбно мигала тусклая трактирная вывеска, – из кабака доносилась пьяная мужская брань. Ветер ступал мягко, почти на цыпочках. Вдруг из окна соседнего дома кто-то швырнул бутылку в сторону кабака. Она не разбилась, а угодила в увядший куст сирени, там и осталась. Ветер разглядел на её янтарном боку этикетку с надписью «Приходите ещё!».
Пройдя несколько метров, он свернул в переулок Макаренко, где стояли деревянные бараки. Для людей, что там жили, эти дома были не крепостью, а её развалинами. В свете фонаря Ветер увидел горькую картину: растрепанная мамаша перебиралась на другую сторону улицы, увязая по голень в грязи; за родительницей вереницей плелись дети, будто только что вылезшие из дымохода. Горе-мать потягивала сигарету, смердящую вьетнамской мазью. Достигнув противоположного «берега», женщина скрылась в бараке, оставив детей на улице. Хлестал холодный ливень, ребятишки укрылись под прохудившимся навесом, молча ждали. Из окна высунулся мужик с квадратным отёчным лицом, он гаркнул что-то невнятное, и дети мигом забежали в подъезд. Ветер миновал переулок Макаренко, не понимая, почему люди живут так.
Пройдя чуть дальше, он вышел в Цветочную улицу. Здесь летом из клумб выглядывали анютины глазки и маки, колосился сочный дерн. Сейчас же зелень завяла, но улица сама по себе была опрятна, без километровых выбоин и покосившихся многоэтажек по сторонам. Правда, не было здесь ни одного живого человека. Но ветер бесстрастно прошагал улицу и свернул куда-то, больше его не видели…
Через полгода, весной, Ветер вернулся. Снова прогарцевал он вдоль кабацкой улицы. У трактира торчали из земли жиденькие блёклые сирени. В одной из них всё так же ютилась брошенная кем-то бутылка, однако «Приходите ещё!» куда-то исчезло. Из кабака по-прежнему доносились истошные вопли гуляк, треск табуреток звенел на всю улицу. Чуть не выломав двери, из трактира на свет божий вывалились двое пьянчуг. Один из них, что поздоровее, схватил другого за грудки. «Руки прочь от социалистической Кубы!..», – заголосил второй, как потерпевший, и вскоре действительно потерпел – первый по-дружески вдарил ему под дых и ушел обратно в кабак. Восприняв сцену очень близко к сердцу, Ветер пошёл в переулок Макаренко.
Декорации сменили на весенние, а спектакль оставили прежним. Дети, босые и грязные, играли на улице. Мать их стояла на крыльце барака и курила все те же сигареты, из-за тепла сильнее пахнущие вьетнамской мазью. Щёки у женщины впали, волосы поседели, а руки болтались, как веревки. Бараки чуть скособочились, стояли раздутые, будто распираемые изнутри невзгодами обитающих в них людей. С еще большей горечью на сердце ветер прошел в Цветочную улицу.
Выйдя сюда, он обомлел. Пред ним простирался райский сад, а не улица города. Газоны были засажены юными деревцами. В центре дороги, на островке безопасности, росли цветы. Ветер никогда не видел столь тонкой живописи, граничащей с ужасающим мраком соседних улиц. Кстати, в честь Года Литературы чиновники переименовали Цветочную в улицу Чехова, чтобы отдать дань уважения великому классику. Краем глаза Ветер увидел наклеенный на урну плакат какого-то депутата. «Скоро выборы…» – подумал Ветер и улыбнулся.
Источник публикации: сайт газеты "Маяк"