Умный поиск



Багирова Мария (36 лет, г. Вологда)


Рекомендовано для обсуждения в рамках литературного семинара.

- 1 -

КИТАЙСКИЙ ФОНАРИК ТРЕВОГИ

"— Человек хочет, чтоб его любили. А любить иногда не за что. Ну и что такого?
Может, надо сначала начинать его любить,  тогда и появится за что?"
\ Михаил Анчаров «Прыгай, старик, прыгай!» \

"-А ну, валите отсюда!" - сказал Ваха столпившимся  поглядеть на новенькую пацанам. Конечно, честно говоря, пялиться им было на что. С такими губами любая автоматом превращается в Джоли*. В их классе, да и в школе их, пожалуй, таких ещё не видывали. Всю перемену эта простояла в реакреации. Одна. Заострив подбородок похлеще чем Уизерспун*. Бешеный блонд, переходящий в не менее смачное розовое омбрэ*, знаючи растрёпан. Встала у окна как вросла - одной подбоченилась, в другой, локоток согнув, правильный айфон держит и свисток свой розовый в него скалит: весь блеск, по ходу, извела, а губы всё равно запёкшиеся.

Пропёрся намеренно мимо физрук, обернулся: "Няшная*": один старшеклассник кивнул - Геворг Вахагнян.  Эта только блеснула зубками и снова в экранчик на функции зеркала на себя разлюбимую лыбится. А, пожалуй, повыше одноклассниц будет, но уж такая арматурина, худи* три раза обмотать можно. И гибкая такая оказалась - надоело ей, по-ходу, в позе топ-модели  отсвечивать, так прогнулась, куда там тренершам по фитнесу - реально гибкая она была.

Ваха её первый разглядел, ещё до школы, в тот викенд* ещё.

Опустился он к воде, в рюкзаке к э н ы * брякают, стал на береговом откосе место выискивать. Полоска узкая, пройти  -  кроссовки чуть не замочить: слева - речка сразу, тут же справа - бетоном одетый уклон берега. Думал вечером, пока    р а й т е р ы * местные не разведали, проставить тут свой  а у т л а й н *. В команде он теперь не работал. Стало чуть ли не musthave *, чтобы на всяких их официозах присутствовали  граффити-мейкеры *. Так вот, только стене примерился, достал баллон, только наметился. Голову-то вверх запрокинул. А наверху, на откосе, на самом обрыве - она.

Это потом, осенью, не раз видел он её тростниковую фигурку в разнообразнейших точках берега. То на Пречистенской набережной, около красных фанерных не-пойми-каких буквенных монстров, ко дню города сколоченных. То её болотного цвета худи, глядь, уже у корабликов, ну, которые на приколе, у клуба речников. После вырастал её силуэт не только на облагороженных берегах, в центре, но и  в совершенно необжитых не только приезжими, но и самими вологжанами не приветствуемых местах: у прогалин для некогда наплавлявшегося понтонного моста, на бывшей лодочной станции, где был Дом Олялина, на Затоне у элеваторов.

И стоит она, такая, волосы безумные её ветер речной крутит как попало. В уши "ракушки"* заткнуты - его не слышит, не видит - музон, что-ли какой врубила. А в руках её фонарик. Тупо бумажный такой. Китайский фонарик счастья. И не цветным сердечком, как это зачастую бывает, особенно на свадебные дикие обряды. Цилиндром таким. Простым, бежевым.

Фонарик свой расправила, как положено, таблетку канифольную подзажгла, всё чин чином. Летит фонарик, косорезит по ветру. Утащило вскоре его за дома-деревяги, за пустыри. Сейчас цепанут его кусты да деревья! Эх, приостановился, вроде. Подняли восходящие потоки его повертикальнее - пошёл! А девчонки-то и нету. Скользнула, видать, мимо, как стрелка тростниковая. Пропала.

В школе очень скоро всем стало показано, и так это внятно было показано, что новенькая явилась неспроста. Во-первых, она с телевизора точняком вышла. Стала жить у близняшек Кряквиных, что из 8 "В", их двоюродная сестра Дана Камышова из Горловки. Да-да, из той самой, под Донецком, о которой в последних новостях всю плешь дикторы переели. И что не простая, что непроста она, тоже было показано вскоре. Определили в школе, что мешает она процессу учёбы. И что новейшему, изобретённому, взвешенному, апробированному и вообще супер-пупер стандарту обучения она тоже мешает.

То, что кто-то стандарту поддавался, а кто и нет, Ваха знал. На собственной шкуре разузнал. Недаром завучиха весь прошлый учебный год ходила с тройным одеколоном в кармане. Дурной он просто тогда ещё был, не прознал ещё о   м а л е р а х * местных. Самодеятельностью занимался. Вот и оттирала завучиха ежеутрене его завитушки со стен коридоров и реакреаций. Это после-то директор-покойничек - а и  душевный дядька был, все согласны - выдвинул его на тот дурацкий общегородской конкурс, где надо было на нескончаемом заборе станкозаводском изобразить что-то такое экстра-патриотическое и сверх-антивоенное. Это что-то Ваха ощущал. Ещё с Баку. И дело было не в том, что до сих пор, нет-нет да и снилась бакинская квартира та их трёхкомнатная, прямо с коврами оставленная, и самолёт тот, вводили в который его и сестёр старших почему-то их соседи-азербайджанцы, а не родители, в ночь перед их отлётом в перерывах между объятиями и причитаниями умолявшие молчать и ни на армянском, ни на русском ни слова в полёте не говорить - "во избежание". Ощущалось это что-то Вахой так, как бывает, когда глазам телесным не видать, а только за грудиной комок и в горле мурашки. Конкурс выиграла, естественно, стандартная композиция. Естественно, изображённый Геворгом над пылающим городом из апельсинового камня бог-громовник, с ликом под балаклавой и с АКС-ом в горсти вместо пучка молний, был закрашен кем-то неведомым, ночью, очень даже вскорости.

На чисто риторический вопрос класснухи на родительском собрании по итогам первой четверти о том, что же мешает учёбе их сына и уж не новенькая ли эта помеха, а то с чего иначе он так за неё заступается, Вахагнян-старший раздумчиво, старательно скрадывая всё ещё пробивающийся акцент, отвечал: "Думается мне, учёба его должна начаться с неё".

Кликуха за девочкой-катастрофой закрепилась почти сразу. За гибкую, хлёсткую, долговязую её фигуру, с которой струилось водопадом любое нелепое школьное платье или сарафан, за голенастые длинные ноги, за сочную наглую всегдашнюю её улыбку прозвал как-то в запале их старенький геометр-алгеброид новенькую "МИНОГОЙ". И выбил страйк*! Попытки приклеить новенькой кличку предпринимались в течение сентября-октября школьным коллективом неоднократно. Но хрестоматийные "рыба" и "камбала" скользнули мимо. А старенький математик – которого (как он, бывало, к вящей радости класса, ностальгировал на уроках, невпопад отрываясь от  занудных теорем, в Вологду метнуло по какой-то причуде судьбы ещё в 50-е аж из Приморского края) попал в точку единым словом. Словечком, в здешних северо-западных краях чужеродным, но, как оказалось, метким. И, как ни странно, сама наречённая, похоже, гордилась. Казалось, выжгла эта кличка, впервые прозвучав в школьном коридоре, над ней стрелу, подобную взвизгу тростниковой молнии.

На запрос "гомадриада" Яндекс выдал плеяду мифологических ссылок, пробежав единым махом которые, Ваха затем с головой утонул в разноимённых кельтских  богинях именем "Дану", ну а ещё потом - не менее долго плутал среди орфических рун в поисках невменяемо странного слова "сиринга", то есть просто-напросто "тростник", если  в переводе на современный человеческий. Нехотя вынырнул из словесных дебрей Тырь-нета* и понял, что ничего не понял.

Раззадорил же эту бурную поисковую несвойственную ему языковую активность мимолётом брошенный ему накануне их учителем алгебры и геометрии такой же смутно-мифический ответ. Ваха, в который раз уже, взирал, как по-щёгольски сноровисто старик чертит идеальную окружность, пользуясь мелком и тряпкой, свитой жгутом, привычно припевая о том, как "по долинам и по взгорьям где-то там шли лихие эскадроны приамурских партизан". Старик был так стар, но так живуч и вёрток, что среди классов, в которых он начинал преподавать, то и дело особо упёртые * бились на пари, а и реально партизанил ли он в своём легендарном Приморско-Ахтарске или это лишь то слово, которое, как известно, из песни не выкинешь.

-  Отчего все на неё накинулись? Все они! Ну, понятно, если бы завучиха там или И.О. директора. Но ведь все они! И училки, и девчонки. Даже тётки из школьной столовки, не говоря уже о гардеробщицах и сторожихах. Говорят, всё из-за того, что она не такая, как все.  А сами зачем-то стремятся стать, как она. Кто причу * безумную сделает, как у неё; кто смеётся, вытаращив глаза, как она; одна у всех на виду потягивается, другая пятую точку выпятит - а всё не так, не как она! Слабо им. Сами же говорят, что она беспредельщица *. И что бегает ото всех. Она же и не знает, как зажигает - хоть она зажигалка * та ещё, а огонь свой не разумеет.

- Понимаешь, Геворг, для тех, кто ни на кого не похож, предел и не поставить. Определить предмет, явление либо человека - значит поставить им предел. Пределом последовательности называют объект, к которому члены последовательности  стремятся или приближаются с ростом номера. Вот как если одно число в последовательности - не как все другие, а доказательство-то в том, что это все другие не как оно. Или он. Или она.

- Виктор Эолович, Вы же в курсе, я не силён в алгебре...

- Впрочем, что ж это я, действительно, математический анализ тебе пока рановато.

Учитель прошаркал за кафедру и, отирая меловую пыль с пальцев и пиджака, как-то совершенно не в тему* продолжил:

- Знаешь, древние греки полагали, что не знают предела миров дриады. Точнее, гомадриады. Нимфы такие, рек и деревьев. Целомудренная свита Артемиды, богини охоты и вечной девственницы. И одну из них, самую пугливую, по имени Сиринга, преследовал козлоногий бог Пан, да, впрочем, и все его сатиры тоже. Сёстры её из зависти превратили её в тростник, из которого расстроенный Пан сделал себе дудку, сирингу. И его душераздирающие песни призывали отлетевшую за реку Лету душу. Сиринга же, став музыкой, запела на губах Пана о радости познанной любви. Кстати, у Анчарова об этом тоже есть.

- Жуть, - сказал Вахагнян.

Грянул по школьным этажам строенный яростный звонок, не дав докончить о девочке, своим поведением сводящей с ума кого хошь.

И потому вот уже второй день Ваха, затихарив* айфон под партой, зачем-то пытает о ней бездушный интернет, то кидая в  м е м о р и з *  варианты зацепившей* его истории о строптивой дриаде, то ломая мозг (учи матчасть!) над понятием "пределов" и не с первого раза верно набирает в поисковой строке странно похожую на странный пушкинский "анчар" странную фамилию. Либо просто лежит пластом на парте, подбородок в кулаки, и долго, тягуче, глядит на Миногу - на её прорезные фигурные губы, на её огромные блёкло-голубые слегка выпуклые глаза - и не хочет глядеть на то, как презрительны уголки её губ и как пренебрежительно прикрывают её глаза тяжёлые веки, но глядит, глядит - и она усмехается.

После осенних каникул уже все заметили, что Минога любит фонарики счастья запускать на берегу. Освещается изнутри мерцающим огнём летающая конструкция, она смотрит. У ней из рук небесный фонарик рвётся, она смотрит. А окликнешь её - исчезает, будто и не было, среди ивняка и прочего прибрежного разросшегося  кустарника. А чудо летучее повисит-повисит над тем местом, где только вот тянулась вверх её тщедушная фигурка, да и поплывёт, что те НЛО, неспешно. Потом заметили, что фонарик запускает она будто-бы перед каким-нибудь не то чтобы несчастьем, а неблагополучием. И будто-бы что летит  китайская причуда в сторону, откуда неблагополучие то надвинется.

После осенних, дважды переименованных, но всё ещё революционно-непримиримых каникул, школа заполнилась слухами, и росли шепотки те в мутных разговорах быстрее, чем подводный вампир-минога в ясных водах. Придавали жизненную силу подспудным тревогам. Сплетницы - а были это, Вахе казалось, поголовно учительницы, да ученицы, да родительницы их - поначалу списывали на Миногу каждое затерявшееся колечко, каждую упавшую серёжку, каждую сгинувшую помаду. Потом потери стали делаться крупнее, как масштабнее стали становиться и обвинения. В ход пошли якобы пропавшие кошельки, якобы украденные сумки. Внутришкольная истерия нарастала, как нарастал вал пропавших девчачьих сотовых.

Виктор Эолович, пропылённый порошкообразными водопадами с единственной на всю школу меловой стеклянной доски, которую он который год по-партизански изобретательно не давал завучихе заменять за маркерную, хлопал Ваху по плечу и успокаивающе гундел: мол, как известно, прозвище определяет сознание - и раз такие рыбы как минога не в почёте ни у одного из народов, то немудрено, что и девчонке, опрометчиво так прозванной, не след пока (ну, до зимы, четверти до третьей)  рассчитывать от непритёршейся* к ней школьной общественности на нечто иное, почётное.

- Так несправедливо просто не может быть! - когда Ваха ярился, он глотал окончания слов и вскидывал руки рубящими ударами ладоней, - Сегодня даже физрук и физик к ней придрались. Мол, Камышина на построениях ходит не в ногу и не знает определение понятия "звуковой резонанс". Да ещё и вместо положенной футболки таскает майку-борцовку размера на два больше, из которой регулярно выпадает это её девичье и неположенное.

- Бывает. Обычно такие, как эти двое, медитационно спокойные, и резонируют к любому коллективу, например, к педагогическому, уже в последнюю очередь.

- Чего делают?

- Реагируют, говорю, они логично. Вполне всё логично. Как известно, резонансные явления вызывают, в конце концов, необратимые разрушения в различных механических системах, а социум - та же система. Социум, то есть множество людей,  можно рассматривать как единый субъект исторического действия. Членство в социуме наследственно, в норме подневольно и нерасторжимо. В масштабе нашей средней, усреднённой, школы явление никому не родной Миноги - действие поистине историческое. Любой социум обрекает часть своих членов на военные лишения. Но ты не бойся за неё: она ещё не до конца вернулась со своей войны, потому ей здешние, мелочные, лишения ни о чём *.

-  При чём здесь военные? - Ваха окончательно насупился.

Алгеброид скособочился за своей занесённой пылью веков кафедрой и по привычке свернул из физики с социологией в другие, теперь исторические, дебри:

- Известно ли тебе, Геворг, отчего военные не ходят "в ногу" по мостам?

- Мост рухнет. Любой знает. Жили на ГРЭСе когда, в Баку, к отцу друг приходил, майор, байку эту рассказывал.

-  Верно. Рухнет. Да ещё как. В результате совпадения частоты солдатского шага с собственной частотой колебаний моста. Были печальные прецеденты как у нас, так и в мире. А вот реши-ка мне, Вахагнян, теперь такую задачку. Из-за чего в 1905 году в Питере неожиданно обрушился Египетский мост, когда по нему переезжал эскадрон конногвардейского полка? Ведь именно эта история вошла в школьные учебники по физике и даже привела к возникновению  военной команды "Идти не в ногу!".

- Ни с чего. Лошади не скачут "в ногу", - набычился Ваха.

- Одна из гипотез гласит, что знаменитый мост обрушился из-за допущенных при проектировании ошибок, не выдержал переходящих через него. И, порой, достаточно одного ваньки-ротного, который ступит "не в ногу" на тот мост. Ну что, будешь ротным, Геворг?

- Если только китайским ротным. Который первым придумал запустить небесный фонарик счастья как знак тревоги о приближении к городу врага.

- Да, а потом, как гласит легенда, когда наступил мир, он же переделал тревожный фонарик в шар желаний и запустил его в своё китайское небо на собственной свадьбе.

Вахагнян хмыкнул и ушёл паковать ранец, распираемый аэрозольными к э н а м и*.

После уроков этого бесконечного дня,  вконец подавленный всё более возрастающей амплитудой раскачивания ранее привычного мостика школьных дней, Ваха ушёл успокаиваться. К своей воде. К своему урезу берега. К своей подпорной стенке Красного Моста. К своей картине, начатой вчерне. К вытравленному баллоном с краской контуру обливной, упругой фигуры. Фигуры миноги, нимфы, гомадриады среди тростника.

Он опустился к воде. Ледок схватил клочья речной травы в невидимое кольцо. Берег пятнали подмёрзшие проплешины слякоти. Кроссовки скользили. Он поднял голову, в надежде. Наверху, на бетонном парапете, она тоже обернулась, глянула вниз. Баллон-кэн покатился с внезапным жестяным звуком.

- Дана, -сказал он.

Волна её градиентных* волос исчезла по ветру. Он рванул к лестнице, на пешеходный  мост, добежал - никого.

В школе мимоходом поняли, что с начала второй четверти чернявый парень из 8-го "В" перестал, наконец,  таскать в ранце баллоны для граффити. Зато стал носить дудку. Свою, национально-армянскую. Дудук называется. Не заметить было трудно, так как дудеть дудук ещё не умел. Ваха раздувал щёки прикольно, как бурундук. И сипел. И прикрывал пустые глаза под чернущими длиннейшими ресницами. А когда поднимал взгляд, то те, кто умел видеть, видели, что глаза его были такие же пустые, как тогда, когда он только-только был новеньким в их школе, а огненный бог-громовник в его небывалом апельсиновом городе носил балаклаву и сжимал в горсти автомат вместо дудука.

И летел, летел - на ноябрьском несильном пока северо-западном ветре, по-над невысокой Соборной Горой, через ещё только примерзавшую к своим к невзрачным берегам неглубокую  реку, наискось к неширокому и невысокому мосту - вновь летел вестником  несправедливо подступающего чего-то, что в вышине небесной обычным земным глазом не увидать, мерцающий хрупкий бумажный фонарик тревоги.

***

В рассказе употреблены сленговые, жаргонные, разговорные слова и выражения:

Джоли – известная голливудская актриса, чья внешность примечательна тем, как успешно она увеличила объём своих губ

Уизерспун – популярная голливудская актриса, чья нестандартная внешность примечательна острым выдающимся подбородком

омбрэ – (термин из парикмахерского дела) (от франц. ombre) техника окрашивания волос, имитирующая волосы с обгоревшими на солнце концами и отросшими корнями

няшная – (молодёжный сленг)  - милая, хорошая, приятная, красивая

худи – (молодёжный сленг)  (от англ. hoodie) – вид модной одежды, куртка особого покроя нераспашная, похожая на «толстовку» с капюшоном

викенд - (молодёжный сленг)  (от англ. weekend) – одно из наиболее употребительных в нашей стране слов, заимствованных из английской общеупотребительной разговорной лексики, означающее «выходные дни в конце наддали, время отдыха с пятницы до понедельника»

кэн – (граффити-сленг) (от англ. can – жестяная банка) – аэрозольный баллон с краской

райтер - (граффити-сленг) (от англ. writer – писатель) – человек, занимающийся художественным оформлением граффити

аутлайн - (граффити-сленг) (от англ. outline – контур) – 1) непосредственное обрамление отдельных букв , 2) простой нераскрашенный набросок

musthave = маст-хэв - (молодёжный сленг)  (от англ. must have) – необходимая вещь, предмет первостепенной надобности и постоянного пользования

граффити-мейкер - (граффити-сленг) (от англ. graffiti-maker) – человек, который выполняет надписи и \или\ изображения краской на уличных стенах

ракушки – (разг.) наушники внутриканальной конструкции

малер  - (молодёжный сленг) (от нем. der Mahler) – художник, тот кто рисует что-либо

выбить страйк – 1) (термин игры в боулинг) – сбить все кегли с первого броска, 2) в переносном значении «попасть в точку, метко»

Тырь-нет – (сленг форумчан – активных пользователей интернета) – (иронично; от рус. «тырить» + англ.net – ctnm) – псевдопростонародное название Интернет

упёрый – (молодёжный сленг) (из блатного жаргона) – о человеке с твёрдым, принципиальным, настойчивым, упрямым характером

прича – (разг., сокращ.) причёска

беспредельщик(ца) - (молодёжный сленг) (из блатного жаргона) – о человеке нахальном, хулиганистом

зажигалка - (молодёжный сленг) (от сленгового глагола «зажигать» - отдыхать, веселиться) – весёлая, общительная девушка, которая умеет поднять другим настроение

не в тему -  (молодёжный сленг) – 1) не по теме разговора, 2) не во время

затихарить – (жаргон) – притаиться, спрятаться, не выдавая себя действиями, активностью

кидать в мемориз – (сленг форумчан – активных пользователей интернета) (от англ. memories – «избранное», т.е. функция, позволяющая делать закладки на интересные тексты на форумах интернет-общения) (буквально «добавить в избранное») – выражение высокой положительной оценки относительно чего-либо 

зацепить - (разговорное выражение) – задеть, уязвить кого-либо

притереться - (разговорное выражение) – перестроить своё поведение, стремясь гармонично взаимодействовать с активной средой себе подобных (о поведении человека)

быть ни о чём (разговорное выражение) – не представлять из себя ничего пригодного для других (о человеке)

градиентный - (термин из парикмахерского дела) – «градиентное окрашивание волос» - популярная техника окрашивания волос, создающая плавный переход цвета путём использования целого ряда оттенков.

 

- 2-

ПРИНЦИП ВАТНОГО ДРАКОНА

"-Я - изумительный!
Я 'круглоротый'.
они сыпят на нас соль.
это так больно перед смертью,
...но и на
сковороде шипя, - ещё
живой, -
я прошепчу:
- Я - изумительный!
Я - круглоротый."
\Дм.Чернышёв "МИНОГА"/

" 'Lorelei' (Лорелея) для Цветаевой была (вместе с Кнтом и Гёте) образом Германии, которую нельзя ненавидеть".
\Л.Ратнер\

Крашеная щетинка уса привычно наколола палец, и то ли амурский, то-ли сахалинский, но, несомненно, дракон вновь с наслаждением выгнул свою ватную спинку: Ваха отодвинулся от простенка между третьим и вторым оконцами с раздражительно изменчивым видом на щербатый промыв берега на месте некогда понтонного моста.

- Все эти ваши нынешние, как их там, нано-технологии, - мерно выговаривал Виктор Эолович, - Только кажется, что это они открывают дверь.

- А манекен-то так и не вернули в кабинет технологии, девчонкам шитьё своё приходится друг на друге подкалывать, булавками подтыкивают и вижзат-заходятся; и женский санузел в правом крыле второго этажа натерпевшаяся тогда жути завучиха велела запереть, и про Хэллоуин запретила и спикать, и шпрехать, и даже стенгазету джек-о-лантернами украшать. Говорят, зашла она на переменке по нужде, а там манекен этот в халате уборщицком дверь кабинки ей так приветливо распахнул:  гений места, понимаешь-ли!

- Вообще-то, слово, как лыко, должно укладываться в строку. Гений места - когда приезжаешь в то место, где жил поэт или, там, писатель, и сам начинаешь писать, неожиданно.

За бутылочной стеклянистостью третьего окна город, с ежегодной бессмысленностью, выцветал из осени в зиму: терял цветность, становясь гравюрой, а затем и резкость, превращаясь в оттиск даггеротипа, подобный выставленным в витринке Бамовской фотомастерской. Пальцы сминали бомбончики плюшевых, каких-то невнятно голубенько-бежевых, завесей; смеркалось. Многоугольные часы тронули воздух: без четверти семь.

- Было б лето - саженками на тот берег, а так тебе ещё маху давать через Красный мост, - сухой тычок старческих стальных пальцев математика пронзил током ссутуленную спину Вахагняна, заставив свести лопатки и выпрямиться. - Ну, если потом на ГИА у вас в девятом увижу, что Минога раздалась в тёлку, спрошу-то с тебя: худо, знать, встречал-провожал Данку свою на эту гимнастику её.

"День к вечеру - к смерти ближе," - давнишняя, неведомо откуда, из каких нейронов и атомов долговременной памяти, восставшая, ещё материнская, со столыпинскими вагонами привезённая её предками в Сибирь, пословица прилипла: как плёнка молочная к нёбу. Не-стариковская дальнозоркость достаточно долго ещё позволяла следить, как удалявшаяся кирпичного цвета парка с лаймовым пятном рюкзака его ученика линяла в такой же расплывчатый абрис, как и у иных прохожих, скользивших на гололёде, выносившем их центробежной силой на обочину тротуара к самому отбойнику над урезом темневшей воды, сливавшейся в темень города на том берегу.

Эта логичность, повторяемость, узнаваемость казалось бы бесконечных генотипов всегда приводила его, осознанно приверженного сдержанности ведомых им точных дисциплин, в благоговение. Так, к примеру, что в Геворге, что в старшенькой Вахагнянов, Зарварт-Зине (ныне прозаично Табуреткиной), что в младшей их Аннечке-Астхэк, в разные годы равно числившихся в заполняемых им классных журналах, одинаковым ощущалось и жизненное,энергетическое их наполнение, и эта их какая-то грубая нежность, и неискоренимо кондовая трудовая жила: подкупало это невыразимое нетерпение их (как и практически у всех встреченных им на жизненном пути армян) к любой метафизике и то, насколько "на ты" были все они с миром реальным, объективным миром, миром вещным - и то, как яростно, как неостановимо стремился этот вот высокоскулый мальчишка заглянуть з а  мир реальных вещей, в красках ли своих к э н о в, в звуках ли своей с и р и н г и, в выражении ли этих своих глаз цвета забытого ныне зелёного бутылочного стекла. Взгляд учителя алгебры и геометрии привычно перешёл на простенок между вторым и первым окном, где, скрадываясь в сумеречном контр-ажуре, наизусть угадывались контуры по-мандельштамовски военных и по-сарьяновски лаконичных астр в некрупной латунной вазе на гнутой ростовой Х-образной деревянной цветочной подставке.

Конфликт планомерно нарастал. Полоса затишья осенних каникул, в течение которой, уже не новенькая, но так  не принятая, пришлая тоненькая угрюмая девочка всё с такими же с безумными, занавешивавшими треугольник лица волосами, ходила где-то по этому городу в одиночестве, завершилась. И закончилась это огненно-великолепное лиственное затишье свистом пряжки старого военного ремня со звездой, которым, невесть зачем, подхватывала Минога болтавшуюся на ней комком куртёшку-хаки. Траектория звездопада окончилась рассечённой бровью одного из нападавших. И вторую неделю ежевечерне Ваха глядел на её спину-свечечку, рассекавшую вечерний приречный мрак - от школы до дома, от школы до зала спортивной школы и обратно. Минога ходила всё так же быстро и молчала так же основательно.

Каждый раз, когда она миновала эту распластанную, подёрнутую ледком в бледно-зелёных промывах, узкую неглубокую реку, чувство неудовлетворёности взмывало вместе с местными нелепыми утками из-под быков моста - настолько ни один из особнячков, окантовывавших здешние берега, ничем и ни в какую погоду не напоминал, пусть даже на пол-движения души, дедов домик за водохранилищем.

Верхнекальмиусские питьевые резервные воды были до сих пор горьки - тем голодом памяти, который неуместен и, всё же, неуёмен. Отмеряя стоптанными кирзачами по бровке впечатанного в бетон канала, нёсшего питьевую воду донетчанам, дед молчал - и его молчание привычно очерчивало пространство, вплоть до видневшихся вдалеке  Мушкетовских отвалов, чей террикон они с ним излазили досконально ещё той осенью. Дед один изо всех умел молчать: молчать смачно, до звона в ушах, до того состояния, когда воздух спрессовывается в тысячу тягучих звуков и сам выдаёт все тайны. Она, хронически не попадая в шаг с ним, слышала, как желтеют и сохнут камыши здесь, слева, и как движется масса воды к дамбе там, почти на горизонте. Осень прошедшего года, после того как дед увёл её из интерната, растянулась для неё на целую жизнь, и жизнь, как оказалось нынче, не из худших.

Давнишние расплавленные летними полуднями воды водохранилища, позволявшие раздвигать свою ртутную тяжесть расталкивающими движениями коленей и нырять без брызг, давние те волны купаний у дедова домика над водохранилищем, позабылись совершенно - упрямая память несла к ней, снова и вновь, только тот, подёрнутый первым ледком утреников, день, в который дед не успел дойти. День тот оказался выщелкнут из бытия: лишь стоп-кадры. Вот утренняя воздушная стынь, левее их и несколько позади, раздирается со звуком старой простыни. Вот под её щекой две бетонные плиты облицовки канала, с пазом между, в котором жухнет и колеблется, прямо перед её глазами, сочленённая былинка со сломанной пушистой метёлкой. Вот люди в гражданском, люди в камуфляже, люди в халатах - и лишь дедов армейский ремень зажат в её кулачке. Сентиментальность в то утро закрыла лицо и развернулась от неё на сто восемьдесят.

А здесь, в этой тягучей реальности не принимавшего её и не принимаемого ею северного городка, синицы с пушистыми щеками всё так же прядали, припадая на лапки-прутики, прочерчивая иероглифами пригретый растресканный асфальт у стены дома Витушечникова, вспархивали на чугунные столетние кронштейны, отбрасывая на размытую потёками штукатурку хаотичные бледненькие быстромелькающие тени.

Жанночка безнадёжно учила китайский. Учила - как говорила всем, "для себя", но в тайне уже почти год уповая на то, что однажды какой-нибудь заезжий великолепно-восточный работник лесной отрасли восхитится её профессиональной переводчицкой деятельностью в местном, например, лесостроительном концерне, куда её, несомненно примут с распростёртыми объятиями и за красивые глаза, и за умелое интонирование восклицающих инфразвуком китайских предложений. А пока что приходилось на неполную ставку разбирать с группой малой наполненности немудрёные для неё, но заумно-тошные для школьников правила склонения  немецких прилагательных. И в то время как в чарующе-удалённом Китае, несомненно,  десятки тысяч отличающихся во всём людей вновь запели "Катюшу" и другие русские песни, выражая радующими слух мелодиями свою любовь к России, в то время как по стране шествовал Год Китая - ей, при здешних 98-ми процентах исконно русского населения и практически полном отсутствии искомого и мечтаемого заезжего лесопромышленника из безлесистой провинции, великолепный год этот ничем заманчивым оказался не отмечен.

Потому, когда по школе прошло объявление, что завуч по воспитательной работе набирает подходящих детей танцевать с разномастными русскими, но хоть чуть чуть похожими на китайские, веерами упрощенный, но всё ещё немного напоминающий китайский, танец - Жанночка, как рядовой классный руководитель, но с мечтой в голове, была в завучевском кабинете-пенале, набитом папками разработок и реквизитом, первой.

Однако не промахиваются только богатыри в национальных отечественных сказках: предложение её поставить на сцену актового зала в последний ряд крайней слева у занавеса с доверенным про-китайским веером гибкую, но дылду и буку Камышину, в то время как остальных мало-мальски танцующих, но способных светить голливудскими улыбками и пестреть нарядами учениц выдвинуть в ряд первый - оказалось из ряда вон.

- Да не захочет Минога под Вашу дудку ни плясать, ни тем более стоять.

- Да, по физическим показателям, ей место вреди центровых, ведь кто же ещё на спортивную гимнастику из параллели ходит.

- Нет и ещё раз нет, провалит конкурс: если сама не замкнётся, так зрители свои же освищут или, чего доброго, ей вообще подлянку какую сотворят.

- Нет, я с ней уже переговорила, она согласна выступать, но в первом ряду.

- Что же, мы должны под её дудку плясать, Жанна Раулевна? Так, по-Вашему? Не она первая, не она последняя, возраст такой, переломать и всё; сколько таких зажигалочек перевидано - и каждая вторая погасла обыденно.

 

Классный час, неизбежный и мучительный, как и становящееся привычным ежеутреннее бритьё, в этот день Ваха терпеливо сносил, благодаря новой игрушке, ради такого дела скачанной и под партой не видимой для Жанночки: тритоны были схематично разноцветными и копошились в банке, сгорая, словно тетрис, фениксами с отключенным звуком. Звук же окружающего класса включился для него только, когда класснуха стала вычитывать что-то вроде: "Запуск небесных фонарей на территории населенных пунктов и вблизи лесов отныне запрещен, об этом сообщает МЧС..."

Уже позже, дома - не отвечая на вопли Астхэк, зовущей его, по поручению матери, на кухню ужинать, причём почти праздничной долмой - он подробнее и уже на спокое и не спеша прочёл всё. "Новый запрет связан с пожароопасностью подобных запусков, ставших весьма популярными среди молодежи. Согласно новым правилам, небесные фонарики будет можно запускать только в безветренную погоду в отдаленной от населенных пунктов и лесов местности. Этот популярный вид досуга создает опасность для возгорания близлежащих зданий, растительности и людей. Штраф за нарушение предусматривает выплату физлицами до 1,5 тысяч рублей."

Било два часа ночи, пресловутый Час Быка, а Геворг так же ворочался, снимал-надевал бесполезные наушники, музон не спасал. В его памяти всё виделись пустые от скорби глаза, прикрытые белёсыми ресницами, которые не глядели ни на кого: это девочка, зажигавшая огни неблагополучия на берегах однообразной реки и делившая этот невыносимый город на "до" и "после", неожиданно встав и запрокинув голову, одним движением свив гриву своих длинных волос в стиле омбрэ в толстый жгут,  на глазах оторопевшего класса отхватила невесть откуда взявшимися ножницами их пониже затылка - и молча медленно вышла из кабинета.

И теперь Ваха бессонно мерцал глазами оттенка забытого бутылочного зелёного стекла, а ночь текла по окнам, не ведая, как начинать следующий день.

 

- Отказчивый ты. От всего. Чуть что не по тебе. Заметил уж. - Ротный сухо сглатывал после каждой фразы. Здешний июльский степной жар накатывал волнами. Полный пыльных частиц воздух, двинувшийся в ороговевшее от засохших потных потёков лицо, напомнил некогда испытанный, гобийский, тогда приводивший в неистовство и людей, и коней экспедиции, а теперь припомнившийся чуть ни не родным. Вот что значит довоенная память, - Болот молча сморгнул сухость, ещё сильнее сузив природный разрез глаз, - всё будет ею приукрашено, лишь бы не здесь и не сейчас.

- Все заметили. Кто дрезину тогда отказался качать, а? -  Переводчиков усилием воли прекратил взглядом бесполезно выискивать петлявший где-то рядом, судя по мельком развёрнутой перед уходом в патрулирование и запомненной мощной зрительной памятью карте, но в действительности неуловимый, возможно пересохший нынче, Кальмиус.

- А перегон, помните, комвзвода выделил нам в тот раз ого-го! - Обвиняемого, казалось, упрёки раззадоривали ещё больше. Беспокойство и усталость выплёскивались толчками, заставляя Выреканянца ещё активнее жестикулировать, от чего ППШ бился на ремне за его спиной, но тому и дела не было.

Надежду напиться-таки вдосталь они оставили ещё на предыдущем километре и продолжали, в нарушение инструкций, пробираться полдневной балкой. Ощутимый, хоть и отграниченный оврагом с зарослями, привычный ядрёный шпальный дух рисовал в воображении и непременное марево, такое знакомое над раскалёнными рельсами, что по левую руку, уводили дальше - туда, где за всхолмленными и перекопанными пространствами оборонительного рубежа Schildkrote предугадывалась намёткой уже закреплённая за их 46-й ж\д бригадой, но ещё занятая противником ключевая станция Константиновка, до которой, держась, как привязанным, рельсо-шпальной решётки, ротному патрулю техразведки 114 восстановительного батальона дойти следовало именно к нынешней ночи. Ночи, в общем-то, рядовой - из иных, бессонных летних начала июля 43-го, пролёгших над подтягивавшимися к разворачивавшемуся фронту войсками, неотступно творившими приближение  битвы за Донбасс.

 

Близняшки обычно ходили следом за телефоном: одна - несла, словно плоское блюдце с чаем, перед собой, на самых подушечках пальцев, другая - наговаривала, как заклинала, время от времени выполняя пассы, будто разгоняя пар над завлёкшим всё их внимание кипевшим неведомой интернетностью экранчиком. Теперь же, в четыре руки вцепившись, для уверенности, в яркую усыплённую по такому случаю коробочку, обе одинаково растягивали и без того широкие рты на грани двухголосого рёва. Завучиха была величественна.   Балансируя на грани скандала и допроса, из сбивчивых шмыгающих словосочетаний, было экстренно выведано следующее. Камышина со вчерашнего вечера к опекунам, то бишь родителям сестрёнок, не возвращалась, в ДЮСШ на тренировке не бывала, где застала её ночь - не известно, следующим утром к входному пандусу (где традиционно поджидали её вынужденные младшенькие кузины, отзванивавшиеся домой, что заброда до школы дошагала) также не подошла.

Ну где-то ведь стояла сейчас она, Минога, под солнышком во весь рост! Где-то же вились по земле её протяжённые предзимние дороги, а параллельно им петляла не её, чужеродная, уходящая под коросту льда неширокая неглубокая усталая река. Только срок ещё не мог прийти: настичь, наконец, в опережение всех сатиров и нимф, богу-громовнику свою тростниковую гомадриаду. Ведь месяц пока ещё лежал на открытой воде лодкой, не знающей причала, и остренькие звёзды моргали ещё пока над распластанным северным городом, предназначенным вновь, как и всегда, связывать невыразимое.

- К нему иду - он мне всё про платье то, из легендарной марлёвки, в Данилове купленное, по капризу её; к ней ли - она мне о шкафах тех дефицитнейших из того же Данилова, продолжении её каприза, да о том, как нынешний её при каждом подпитии  готов стенку эту,  бывшим её купленную в том легендарном райпо и за бешеную сумму в облцентр оттранспортированную, выбрасывать. Кажусь себе старше своих родителей, одуванчики как есть! - расцарапывая родинку под правой скулой, она отдёрнула сухощавую ногу  в большемерившем кисло-розовом гостевом сланце на вопиюще не зимний капрон-сеточку от щёкотно принюхавшегося возникшего из потёмок кота. Кот, как известно,  прыскал внезапно и едуче,  потом его в экстазе заносило на поворотах скользкого линолеума, наперерез траекториям следом летевшим гостевым тапкам. Потёмки, словно специально для раздёрганной неё, мелодически неспешно, но ощутимо разливавшиеся сейчас по плинтусам и в потолочных углах, неожиданно, здесь, в неведомом ещё ей доме, оказавшихся так по-домашнему, по-заонежански скруглёнными и окрашенными в неразборчивого уже тона зелень, поглотили хозяйского трёхцветного - на счастье да мир в дому - баловня.

- Жанриетта, душечка! Не смотря на то, что Ваша вечно девическая фактура типа инженю просит прямо пропорционального, родительская опека изначально имеет тенденцию иссякать; но, и в этом я прекрасно Вас понимаю, как-то успокоительнее, если поток её выключается поступательно и когда река эта продолжается именно потоком, а не стагнируется заболоченными пойменными старицами, и, в случае чего, способна хлынуть прорванной плотиной и подхватить тонущее дитятко обеими родительскими волнами; а в закольцованном-то прошлом - не только вина тонет, там истинная беда плещется, ведь без доверия к будущему как выжить? -  размеренно и ритмически ведя всю эту тираду, Виктор Эолович то духмяный прозрачный чайничек выставлял по центру круглого, укутанного плюшем, безразмерного стола, то дзенькал витой ложечкой, укладывая туда шарообразный комочек непростой заварки, то упаривал назревающее чайное чудо лоскутной не то бабой, не то курицей. И  она - заблудившаяся в сумерках этого отзвучавшего лингвистического богатства, запропавшая в потьмах этого устаревшего домика на самом ценном отрезке Насон-городской набережной, стиснувшего своими потёмками освещённый непременным абажуром пятачок чаепития - она, ещё не успокоенная, но уже помягчевшая, узрела рождение микроскопического танца в чайной вселенной: то ли лотос, то ли иные китайские безымянные соцветия, нанизанные неведомой китайской умелицей на невидимую нитку, подымались и пушились, двигались и раскрывались, отдавая напитку аромат, вкус и ласку.

- А знаете, каждый раз после Вашего ухода, вся учительская гадает, откуда такое отчество у Вас? - подученная хозяином-эстетом, Жанночка держала парившую пиалу на кончиках пальцев левой руки и жмурилась, не зная зачем продолжать колебать эту чайно-золотую тепоту и тишину излишними фонемами человеческих языков, ведь самодостаточность всегда молчит. Но светский разговор, как она привыкла считать, обязывал к расспросам, которые, как принято было полагать, обнаруживали глубокий интерес пришедшего гостя к личности и внутреннему миру радушного хозяина. На самом деле, издёрганной за миновавший нескончаемый день немке было категорически не до глубин духа соседа по застолью - кого бы то ни было, пусть даже гуру всей школы, да что там школы, всего их четвёртого дивизиона школ, пусть даже согласившегося выслушать её вопли вне рабочей обстановки и дать искомое мудрое наставление. Подушечки пальцев (а ногти она стригла так, что по признаку рук её можно было бы отнести к медичкам-сестричкам) чудо-чаем через донце обжигало дименно той степени, когда и не чересчур горячо, и, всё же, чуть адреналинисто.

- Монгольское. Имена монгольские, знаете ли, милочка, такие нездешние все. Отец мой прозывался "Энхэ" - "спокойный, благополучный". Патронимическая традиция - впрочем, Вам ли, учителю иностранных языков, этого не знать - характерная для этнических русских, в довоенное Приамурье тоже добралась. Только искорёженные отчества в метрики народившихся смешанными браками ребят вписывали работники загсов с каким-то упоением. У меня ещё не худший вариант: Эолова арфа, видать, кому-то припомнилась, пока отец вынимал из запазухи дэли свой паспорт, ибо на слух "Энхэевич" показалось загсовской и так мифологизированной тётке и вовсе умопомрачительно. Между прочим, для отца я был вовсе не "Виктор". Намотавший несметные километры по легендарным гобийским пескам, он при своих родичах именовал новорожденного наследника "Бизья" - "знание". Это провоцировало: многие, слишком многие хотели бы услышать, а какие именно тайные знания откопал он в тех нашумевших, прогремевших послевоенных ефремовских эспедициях.

- Припоминаю. Только тогда, на чаепитии, точнее, винопитии, в честь Восьмого марта, перекочевавшего из учительской каморы на просторы  школьной столовой, Вы называли год.

- Сорок шестой. Первая Монгольская. Ефремову, несомненно, было созвучно с "Первая Звёздная".

- Но ведь и Вы в 1946 родились? Получается, мой дедушка, как и Вы, был "ребёнок Победы", он тоже с того  года, только ушёл он так давно, что меня ещё родители и в проекте не задумывали тогда, я ж с 78-го: мамка бегала в пту-шных юбках до "немогу", батя осваивался в политехе после стройбата. Так что этого, с Новленского, дедушку я не помню, по определению. Второй, карельский, дед вообще где-то в Прибалтике летом 44-го отвоевался. Ну, бабушки обе вот суетятся ещё, но слова не вытянешь, партизанки, ни словечка о прошлой жизни своей. Никого из прадедов и прабабушек тем более не застала. А я так надеялась до 9-го колена вглубь! А тут и деревца не нарисовать - только мать-отец-отчим да я, ни братьев, ни сестёр. Смех, не родословная.

- Девочка, милая, вполне естественно, что для Вас 78-й - такая дремучая древность. Да, действительно, у многих восточных народов в норме, что каждое пришедшее поколение на память выучивает предков до 7-го колена, как пить дать. Но, полагаю, гордиться, что у кого-то много предков - это проходяще. Это так по-юному, знаете ли. Качество, не количество. У каждого из Ваших погодков, поверьте  уж мне, пращуров число одинаковое, арифметика-с. Настоящий человек  гордиться имеет право лишь тем, что он их - помнит. Помнит каждого. Поимённо или безымянных. С подробностями биографии или с единственным уцелевшим из неё забавным фактом. Запечатлённых на фото или  известных лишь по изустным описаниям.  Хочу верить, что Вы станете одной из тех, кто сохранил свою семейную легенду.

Жанночка смущалась и тянула поостывший чай, опустив взгляд. Сознаться, что ляпнула про родословие ради красного словца было невозможно. Срочно надо было переводить беседу на другие рельсы, на какой-нибудь запасный путь, во временный тупичок.

- А фамилию Вашу мы легко разгадали, от слова "болото".

Учитель геометрии выгнул усы добрыми ломаными кривыми.

- Отнюдь. Фамилиеннаме моё значит "булат". С тюркских языков. Так что не расстраивайтесь, Вам, с вашей германистикой, и не расшифровать. Семейная легенда отцовского рода гласит, что какой-то из пращуров занимался изготовлением оружия из стали. Для отрядов правителя Внутренней Монголии Мете-шаньюя.

На расстроенном овальном лике Жанночки от всего прозвучавшего отложилось прогнозируемое восхищение вперемешку с самоуничижительным недоумением.

- Но как?! Откуда? Как вообще возможно помнить такую даль? Ящеры ефремовские, а не пращуры!

- Да, да, Жанетта, драгоценная. Именно ящеры, то бишь динозавры. Они же драконы, в китайско-монгольской фольклорной традиции. Вот когда на следующей неделе Вы придёте пробовать "молочный улун" в глиняном чайничке, порасскажу, что за дивный дракон был напечатлён пра-предком моим  на мифическом клинке таинственного владыки. Только сейчас, знаю, Вам не до преданий.

Их пиалки обе дзенькнули, упокоенные на трепетных, фарфоровых же, блюдечках.

- Что ж, Камышину искать я советую, прочёсывая реку. Двумя группами. Вверх и вниз по течению. Сегодня же. За световой день она, с её упрямством, пройти способна достаточно. Но не столько, с её-то физическими данными - лёгкая, но не жилистая, плюсом к тому на нервах -  чтобы миновать вовсе черту городской застройки. Заходить придётся в каждую халупу, будку, сарай по берегам. Прочёсывать глубиной на пол-километра. Ночевать Минога будет только у реки, - голос старого учителя алгебры вибрировал сталью древнего вынутого из чехла лезвия, ждавшего и дождавшегося.

Восклицания "почему?!", как и ожидалось им, не последовало. Опыт старинного клинка утверждал: когда иных надежд и вариантов не осталось, принимают самое уверенно произнесённое.

 

Оригинальничанье чужеродной Миноги и так зашло настолько далеко, что слилось с сумасбродством, в глазах школьного сообщества. Её исчезновение взвело градус раздражения педсостава до закипания. Ну а осознанная необходимость её искать (причём, срочно и своими силами, не доводя дело до обращения в органы - оставляя этот нежеланный ход на самый крайняк, до утра) переплавилась к концу дня в образовательно-показательную злость.

Отчаянье пришло только к Вахагняну. Потому Ваха пришёл к гипотетически знавшему всё алгеброиду. Принеся темнеющее отчаяние своё под свод накопившего уже достаточно потёмок домика - над той самой, смутно лежавшей в штрихах тальника и ивняка, очерченной фонарными размытыми лучами и качавшей неопасный тут в центре город рекой, но где-то там, в уже почти слепой темноте городских предместий, рекой предзимней, где-то в том самом искомом месте, становившейся неизвестной и долгожданной. Ведь это её берега сопровождали в далёкое "не хочу" отказавшуюся становиться как все девочку, по уши замотанную в вязаный шарф-хомут, девочку некрасиво большеротую и тонкую - самую невероятную для Геворга и, сейчас и навсегда, самую необходимую.

 

Искомая долгожданная насыпь уходила правей и верх: гравий, щебень, отсев вдоль путей, как и собственно земляное полотно, обрывались широкой воронкой, метров через сто была вторая, далее виднелась и третья.

- Хорошенькая жизнь, ить, наступает, ну не желает фриц подпускать себе под бок наши эшелоны, а мы то раскатали губу: подать пульмановский вагон, следующая станция Константиновское! - Переводчиков шоркнул каблуком качавшуюся кудрявившуюся ромашку, пнул носком разбросанные комья вкруг воронки, нехорошо выразился, видимо зацепив подошвой осколок, которых в избытке хватало на пятьсот метров от места подрыва.

- Рубеж Константиновское тире Сталино по Кальмиусу этому, текучему неуловимому проклятому, противник использует лишь как промежуточный, понимайте меня: ославить ему нас, притормозить надобно, наседаем ведь мы, на пятки его драпающие наступаем, вот-вот на плечах его, как говорится, войдём в город этот, к станции этой; время он тянет - вот и рушит, вот и рвёт пути-дорожки наши. - На каждой фразе Болот наклонялся низёхонько, трогал обломки шпал, крутил осколки, проводил по изогнутому рельсу, потому каждое словосочетание, казалось, сообщал он самой развороченной земле, монотонно и размеренно.

- Зачем так просто всё? Зачем выдумки нету? Верхнее строение пути разрушить - то немцу раз плюнуть, взрывчатки у него навалом. Погуще взорвать, рельс  перебить. Просто, скучно. Наши армии там подтягиваются (энергичный жест куда-то за спину), немец боится. - Выреканянц уже успел побывать в центре первой воронки и теперь карабкался наверх, ухватившись горстями обеих рук за пучки безымянной травки, но на прямых ногах, от чего ППШ перестал тюлюпаться по его тощему заду, а съехал вбок и болтался где-то под кадыком.

Полдневное, злое солнце, наконец-то сдвинулось в будущую закатную сторону пока что вовсе белёсого неба. Расхристанный жарой и жаждой железнодорожный усиленный патруль, пройдя означенный участок, валялся под восхитительной тенью подступивших деревьев. Выбравшийся из укрытий проклятый Кальмиус снабдил-таки своей живой водой, от которой упившиеся мужики теперь улыбались, раздевшись по пояс.

- Как пьяный, как вина выпил, хороша вода донбасская! - Ротный мазнул пятернёй чуб осоловевшего Выреканянца, и тот, выхахатывая, нарошливо ухнулся на брошенную тужурку.

- Нам бы про задачу теперь. Таперича про задачу всё понятно будет. А то, ить, от сухости во рту, аж мозг усох, и понимать твой командирской разговор я не можахался. - Мощный подбородок Переводчикова весь пошёл складочками в улыбке: кисет был туг, махорка забориста, день клонился к вечеру, скоро-скоро обратный путь, в расположение ж\д бригады.

- С задачей своевременного обнаружения и разведки причиненных разрушений мы справились. Добрались целёхоньки до крайней точки нашего ротного участка прикрытия, а это 4 кэмэ, как-никак, хоть парному дозору по науке положено 1 кэмэ вдоль и поперёк причёсывать. Техразведка наша тут уже накануне прошла, они ж разминировали. А мы вот вернёмся вечерком, выскажем всё, что думаем об этом раскуроченном перегоне, восстановительному подразделению. Сами ополоснёмся и котелки выскребем.  - Медлительно вёл разбор операции Болот, поджав под себя калачом босые ноги: так же неспешно жевал травину, так же тягуче оглядывал бойцов своих, долго подбирал слова.

А ведь нравимся мы друг другу, правда, и не на минутку. И не запалённое, не короткое дыхание у нашего дружелюбия, правда вот. И балки сухие эти и эти сожжённые ложк'и нравятся нам. И мы  Миус-фронту ой как нравимся. Вот проложим, восстановим мы подъезды к передовой - и перемелет снова сука-война подтягивающиеся, шагающие за нашей ж\д бригадой освободительные наши армии. И где-тко меж этих дерев, меж этих трав с цвиркающими в них летними созданиями, останутся лежать бойцы, многие, многие. А мы двинемся разбитыми, перемолотыми путями, жилочками натянутыми, опять вперёд, догонять войну. И первый наш паровоз глянет в лицо последнему вражьему вагону.

Товарищи мои. Други мои. Родичи мои. Мои братья. Вот сидим мы трое и молчим. Здесь и сейчас молчим втроём. И нравимся мы этому безразличному лету, а третье военное лето это нравится, до смерти нравится нам троим. И там, за лесочком этим, там, куда уводят вывороченные рельсы эти, всё ворочается, всё ещё когтит высокие берега Миуса невнятный пока нам стальной дракон.

Дракон стальной этот притих до поры: когти свои втянул в нарытые им окопы да траншеи, морду свою положил на покорную ещё ему степь, хвост свой обвил петлёй, захлестнул  оккупированные города да станции, сёла да деревни наши. Выжидает дракон стальной. Хитрит стальной и древний дракон: превращает броню чешуй своих в вату податливую. Вязнут в ней наши полки, вязнут дивизии наши - будто в вату наносят удары обе наши армии. Дракон подаётся, прогибается месиво ватное. Поддаётся? Ан нет.

Громом станет рёв и скрежет зубов драконьих. Молния возникнет, когда быстро совьётся и распрямится  хвост драконий. Гад ползучий падёт с неба, чтобы бить по земле хвостом, чтоб извергать пламя из пасти драконовой. Но ватный оборотень не ярится, не падает на землю, не бьет он хвостом и не извергает пламя, не порождает он и молний, что сжигают траву и могут вызвать в степи настоящий пожар.

Так, ответьте мне, батыры! Мне, о богатыри, ответьте! Которое из обличий древнего гада страшнее для воина? Молодость вскричит : "Сталь страшна!" Зрелость промолчит: "Страшна сталь…" Мудрость же проговорит вот что: "Нет вещества страшнее ваты".

Вещь эта мягка, приятна касаниям, а окрашенная, приятна глазу. Вещь эта легко свивается в жгут, а можно её и на клочки разорвать победителю. Игрушкой покажется, красотой поманит. Дракон ватный на картине смешон. Безвреден, забыт дракон ватный. На стену своей юрты победитель подвесит остов дракона стального. Рядом картинку глупую с драконом, из ваты затеянную. Год провисит, десятилетие. Семьдесят лет минует - правнуки батыров бояться дракона перестанут, гладить начнут, а то и дразнить, за усы дёргать.

Дракон усмехнётся рисованным глазом. Подмигнёт, перемнётся с лапы на лапу. И сверкнут вдруг в ответ ему глаза детей победителя. Чешуя золотая покроет руки их нежные до запястий. Дрогнет юрта, украшенная наградами предков-батыров, когда шевельнутся позвонки гигантского хвоста, обрастая кожей.

О чём притча моя? Горькие воды Донбасса навеяли слова её, да жар полдневный. Отец сказывал, было дело. Малой я был, за сказку принимал. А отцу его дед говаривал, как лежат в гобийских песках, в скалах оветренных кости дракона.

 

Если бросать волосы в реку с косогора, предают все. Предаёт ветер - сносит локоны по ветру, рассыпает бессистемной ветряной трухой. Предаёт земля - косогор уклонист, до воды состриженные прядки не добираются, удержанные наклонной  плоскостью. Река хранит верность - подхватывает и тянет. Опустевший пакетик свёрнут и убран. Ладонь по новообразованной привычке гладит оголившийся затылок, снятый под "ноль пять". Сентиментальность над этой рекой на косогоре выглянула из-за плеча, поскреблась в закутанную шарфом от здешних северо-западных зрелых ветров, угревшуюся над этим простором душу.

Никола-на-Валухе был огромен и ржав. Невероятным казалось, что столетие назад собирал он приход, битком колыхавший его приделы, дышавший в сутолоку, сквозь слезящиеся оплывы свечек. Кладбищенская ограда досматривала надвигавшееся предзимье, упокоившись в снах о миновавшем чугунном великолепии и свежей побелке. Бесформенные массивы птиц с деловым ором облепляли проломленные купола серой жести.

Сто лет назад девица, ни с того-ни с сего обкарнавшая косу, была выродком. Сегодняшней смурной, скукоженной на ветродуе страннице, торившей засугробленые могильные намёки холмиков, отмазой стало общеизвестное суеверие - состриженые волосы не оставлять в парикмахерской, а собрать в кулёк и развеять над текучей водой где-нибудь в безлюдье. Дикие обряды!

Погост неустанно продолжал  крениться к реке, подмывавшей ежегодно вал - "валуху", не типичный для этой стелившейся по низменной пойме реки, высокий обрывистый берег. Ограда на самой макушке холма была невысока, до колена, ярчели кирпичики в противовес обмякшему протаявшему тут, наверху, наглому ноябрьскому снегу. Рюкзак-гнездо умащивался на одном из отрезков этой стеночки, ногами можно было болтать и молчать - одновременно  с этой уходящей за черту города рекой перед глазами, с этим галочьим хаем из-за спины, молчать в такт с этими картонными листиками на берёзовой ветке, словно мазавшей по глазам под каждым ветряным порывом. Крупка перестала сеяться на склон. Мутноватое светлое пятно на месте движущегося к закатному берегу невидного в здешней извечной облачности светила прордело. Прилуцкие закаты здесь, на Валухе, вот уже третий месяц помогали делать изводящие домашние задания. Тетрадка трепыхалась - корявые буковинки сыпались к тетрадным полям, строчки бессильно кренило вниз.

Вот как бы взмыл отсюда фонарик! К нему можно было бы прицепить камеру - получить, типа, летающий дрон. Этакий ретро-беспилотник. И поглядеть за излучину там, впереди. Разглядеть веера на просвет голого и ажурного кустарника, овалы дальних неясных деревьев, подтвердить отсутствие намёков на крыши, стены или иные строения вдоль вырвавшейся - совершенно, наконец-то, бесповоротно - из этого города (даже из этого пригорода, когда-то монастырского села, недавно примкнувшего к  городу), но неотвратимо леденеющей реки.

Камеры на теперешнем туповатом телефончике Даны - выданном пару недель назад опекунами вместо её смартфона, "уведённого" на физ-ре из её рюкзака из девчачьей раздевалки - не было по определению, потому про селфи она и не задумывалась, а задумывалась о том, что было (и было ли, в принципе) нарисовано век назад над аркой кладбищенских ворот. Так-то можно бы было зумом приблизить и разглядеть. Взгляды стёртых, слизаных временем фресочных персонажей она, бывало, ощущала затылком и в предыдущие вечера, проводимые тут - как мягкое подталкивание ладонью - и теперь, как бы широкая, объемлющая и ненавязчивая, словно дедова, незримая , но согревающая ладонь удержалась на миг на беззащитном теперь стриженом ёжике её затылка.

 

Месяц был скобкой, а кроны деревьев - кавычками, словами автора - ветер в кронах, а косвенной речью, в которую речь прямая переводится слишком часто в нашей жизни, - порыв неспокойных, несправедливых слов, прошедший по стенам и занавесям домика, уравновешенного над ночной рекой.

- Ей порезали куртку лезвием, ещё телефон отобрали,  и на немецком, когда она отвечала, залезли под столы и выли как немецкие овчарки, чтоб не слышно её голос! - Геворг воздел руки, тут же ткнув низко качавшийся над круглым столом бахромчатый абажур. - Зачем они с ней так?

Учитель алгебры молча горбатил подпёртые ватными подплечниками плоскости своего необъятного на высохшем костяке старческого тела привычно вельветового пиджака: лишь безымянный палец заскорузло капал о столешницу подобно мерному дождю вперехлёст со снегом с той стороны стёкол: в простенке между первым и вторым оконцами  также горбилась его тень, отбрасываемая маревом запашистой и такой истинно старой и синей керосинки.

- МЧС-овцы её с Михальцевской плотины сняли двадцать три минуты назад, ночует  она в Социально-территориальном центре помощи семье и детям в явочной квартире, предназначаемой жертвам семейного насилия; после уроков ближе к обеду завтра туда смотайся, на улицу Энгельса, служительницы подскажут, где с ней тебе повидаться. - По-восточному монотонный в особо кризисных точках бытия, по-учительски непререкаемо размеренный, но так непривычно, именно сейчас, так явно стариковский, голос Болота смолк.

Ваха вскинулся, толканул столешницу бедром, чашки щедро плеснули паривший молочный улун, обжёгши серевшую впотьмах скатёрку вологодского льна, кутавшую круглый стол, язычок огня в стекле лампы дёрнулся, пустил струйку копоти, вновь спрямился.

- Детали важны бывают много позже! Повремени расспрашивать Дану! Дай её самой заговорить! - Слова учителя выстрелили вдогон смутной фигуре ученика, смявшей занавесь-тень дверного проёма.


Раскрашенный ватный дракон в старинной рамке на картине из рисовой бумаги вкрадчиво выполз из тьмы чего-то недосказанного и тишины всего-всего увиденного, шевельнул золотыми когтями и продолжил глядеть поверх тягучего вечера на то, как носивший в памяти его легенду старик вынимал из матерчатого чемоданчика крупный ноутбук и набирал в поисковой строке ничего покамест не говорившие молодым его слушателям слова "Иди и смотри».

А на следующем уроке геометрии, внезапно превращённом непредсказуемым Виктором Эоловичем в видео-урок, уверенно севшие за первую парту средней колонки Вахагнян и Камышина молча положили на столешницу треснутый старый армянский дудук и потёртый солдатский ремень со звездой -  и, подобно им, весь класс молчал и смотрел на рулонный экран, вытянутый поверх стеклянной зелёной доски.

Поэтому-то никто из следивших за кадрами начинавшегося фильма так и не услышал, как где-то ватный дракон разочарованно сомкнул свои золотые глаза: ибо где-то там алый китайский фонарик, взлетевший в ночь над Михальцевской плотиной, уже давно и ровно двигался в застылом воздухе вдоль наконец-то затянувшейся прочным льдом упрямой рекой, унося вдаль по северо-западному ветру на своих бумажных боках кривоватые, наспех начертанные маркером,  буквы фамилий троих фронтовых побратимов из ж\д бригады на берегах раскалённого военным летом 1943-го Кальмиуса, известные в этом северном городе пока также лишь троим.

Поделиться

 

Метрика